Никитоа
Никитоа ни Несауалькойотль:
Куиш ок нели немоуа ин тлактильпак?
Ан ночипа тлактильпак:
сан ачика йа никан.
Тель ка чальчиутль но шамани,
но теокуитлатль ин тлапани,
но кецали постеки.
Ан ночипа тлактильпак:
сан ачика йе никан.
Молюсь
Я Несауалькойотль.
Я небо вопрошаю:
Неужто в самом деле
Истоки наши тут?!
Тут, в Тлальтикпаке – в мире
беспечном, мире бренном…
О, небо, я уверен –
К тебе пути ведут!
Нефритовые бусы
рассыплются когда-то,
и золото исчезнет,
иссохнет как вода,
перо кецаля ломкое
так тонко, так воздушно…
Нет, небо, я не верю!
Мы здесь не навсегда.
Поглощенный своим необычным опытом, Эйтор забыл обо всех своих делах, даже тех, которые еще недавно казались ему неотложными. Днем он бесцельно слонялся по Петербургу, посещая все выставки, хоть как-то связанные с историей и культурой Мезоамерики, а ночью путешествовал по древнему миру исчезнувшей цивилизации. Эти его путешествия все больше укрепляли его веру в реинкарнацию. Он точно решил для себя, что этот странный опыт неоспоримо свидетельствует о том, что он начал вспоминать свои прошлые жизни. Это были жизни, которые он прожил, когда его душа воплощалась на Земле раньше. И одной из них, вспомнившейся ему так весомо и зримо, была жизнь, прожитая им в теле жреца древнего Тескоко.
Наконец его страсть путешествий в те необычные пространства начала ослабевать и постепенно исчезла, оставив после себя только груду записей в личном дневнике и кучу книг о культуре Мезоамерики. Он вернулся к своей работе художника и с удивлением обнаружил, что воспоминания о прошлой жизни кардинально изменили стиль его живописных работ. Исчезли присущие ему мягкие пастельные тона и прохладный декаданс размытых образов. В его картинах появились яркие жгучие краски, необычные динамичные сюжеты и стилизованные образы животных и людей. И если раньше он, никуда не торопясь, мог работать над одной картиной месяцами, то сейчас, к своему удивлению, создавал новое произведение в течение нескольких дней.
На первой же выставке, состоявшейся вскоре после этого, его работы произвели фурор. Обычно скептичные критики отметили новый этап в его творчестве. Их хвалебные голоса сливались в стройный хор. Они в один голос восхищались броским колоритом и тонкостями игры с пространством и перспективой. Это был новый тренд, как уверяли они публику, которая, будучи падкой на все модное и находящееся в мейнстриме, бросилась раскупать его фантасмагорические картины. Однако Эйтор относился к этому с большой настороженностью. Уж он-то знал, насколько могут быть изменчивы вкусы и прихоти толпы, и поэтому вовсе не пытался насытить рынок массой своих работ. Наоборот, он стал еще более тщательно прорабатывать детали и воспроизводить сюжеты, которые ярко светились перед его внутренним взором.
Нет, конечно, Эйтор был совсем не против того маленького кусочка славы, который упал на него с неба. Однако он очень хорошо помнил, что еще совсем недавно, пару месяцев назад, был полуголодным свободным художником. И он совсем не хотел отдаваться на растерзание толпы. Тем не менее, он чувствовал, что в его жизни не хватает чего-то очень важного. Он пытался проанализировать свои смутные ощущения, перебирая одно за другим все свои знакомства, все свои пристрастия и привязанности.
Вдруг его осенило. В этот момент он, находясь в своей мастерской, промывал под струей теплой воды кисти для масляных красок. Забыв выключить воду, он бросил кисти в треснутую старую раковину и кинулся к стоявшему в дальнем углу старинному двухтумбовому письменному столу. Вся огромная поверхность стола была завалена разного рода холстами, деревянными подрамниками, мятыми листами упаковочной бумаги.
Эйтор лихорадочно принялся рыться в этой куче, бормоча себе под нос:
– Сейчас-сейчас… Эй, ну, давай же, найдись. Ну-ну, не прячься, я же знаю, что ты где-то тут!
Он на мгновение задумался и начал поочередно выдвигать тяжелые деревянные ящики-полки, спрятанные за дверцами тумб. На пол полетел весь залежавшийся там хлам – старые эскизные альбомы, облезшие художественные кисточки, обрывки каких-то древних газет, глянцевые журналы, вымазанные в масляной краске тряпки… Искомой вещи не обнаружилось и тут. Эйтор почесал затылок и поднял вверх указательный палец:
– Ага!
Быстрым шагом он подошел к входной двери. Возле нее стояла самодельная вешалка для одежды – толстый полированный деревянный шест на подставке с вбитыми в него на разных уровнях гвоздями. Нетерпеливо скинув на пол какие-то старые куртки, зимнее пальто, темно-синий лабораторный халат, Эйтор отыскал висящие на одном из гвоздей свои старые синие джинсы и порылся в карманах. Наконец, он торжествующе вскрикнул, найдя то, что искал – небольшой помятый лист бумаги, когда-то белоснежный, а теперь изрядно посеревший, и истершийся на сгибах.
Он вытащил свой новый мобильный телефон и принялся набирать номер, то и дело сверяясь с цифрами, написанными на листке. Телефон был новый, но очень похожий на его старый телефон, тот, который он потерял, старомодный. Волнуясь, он приложил трубку к уху и стал слушать длинные гудки, которые показались ему бесконечными. Он почти отчаялся, но решил ждать до победы. В конце концов, в динамике телефона что-то негромко щелкнуло, и мелодичный женский голос произнес:
– Моси-моси!
– Э-э-э… – Эйтор немного растерялся, но быстро взял себя в руки. – Зд-дравствуйте, Юми. Извинит-те за бесп-покойст-тво. Эт-то Эйт-тор, помните, мы с вами встретились возле дацана?
– А-а-а! Эйтор! – голос потеплел. – Я помню ту чудесную историю, когда Оониси-сан рассказал вам о своем знании. Рада вас слышать, Эйтор. Чем я могу вам помочь?
– Я… – Эйтор заранее не решил, что скажет, но решил действовать напрямик: – Юми, скажит-те, пожал-луйста, мы могли бы встрет-титься?
Ладони его вдруг мгновенно вспотели от волнения.
– Встретиться? – голос Юми выразил ее удивление. – А зачем?
– Зачем… Э-э-э. А я хочу написать ваш портрет. Маслом на холсте. Вы не против?
Юми рассмеялась, и Эйтор был готов слушать ее звонкий смех сколько угодно. Он казался ему прекрасной небесной музыкой.
– Так вы не против, Юми?
– Я не против, Эйтор. Так оригинально, как вы с Глебом, со мной мало кто знакомился.
– А когда мы сможем с вами встретиться, Юми? – Эйтор был готов прыгать до потолка от восторга.
– Я приеду в Санкт-Петербург через два месяца, в августе.
– В августе?!! Так нескоро... – художник по-настоящему расстроился, даже его выдержанный характер здесь дал трещину.
– Да, в конце августа. Я сейчас в Японии.
– Спасибо, Юми… Я буду ждать вас.
Ему хотелось крикнуть Юми, что он готов лететь к ней в Японию хоть сейчас, но вместо этого тихо пролепетал:
– А можно… можно я буду вам звонить иногда?
– Ну конечно, милый Эйтор, до свидания. Только не звоните так поздно. У нас тут уже ночь.
– Ой, простите, Юми. До свидания. Спокойной ночи.
Эйтор отключил телефон и, весь красный от смущения, набрал номер Глеба:
– Глеб, а ты можешь сейчас придти ко мне?
– Эйтор, – голос Глеба был нетерпеливым, – а нельзя этот визит отложить? Я сейчас на работе, очень занят, давай завтра, а?
– Я не могу завтра, – голос Эйтора звучал уныло. – Я Юми звонил…
– А, так что ж ты сразу не сказал! Буду через пару часов.
Ровно через два часа дверь мастерской распахнулась, и в нее ворвался маленький вихрь, состоящий из улыбающегося Глеба и молниеносной Ники, которая за минуту своего визита успела пожать руку ошеломленному Эйтору, ущипнуть его за плечо, опрокинуть тяжелый деревянный стул, притащенный художником из отданного под снос старого дома, потрогать указательным пальцем недавно начатую картину, смазав при этом краску с уха мифологического мексиканского животного. Она несколько раз подпрыгнула, пытаясь достать рукой висевшую под потолком люстру и, убедившись, что достать не может – слишком высоко, метко бросила в эту люстру скомканной газетой. Люстра закачалась по широкой амплитуде, а Ника, наконец, уселась на табурет и потребовала себе чашку чая.
