Быль Как позвал Илья-Пророк Угодника Николая обойти нашу землю, пройти полями-лугами. И пустились в путь, ничего здесь не узнавая, невесёлыми ступали ногами. Наконец встретили дурачка на поляне. Решили порасспросить о мире, о человеках: – А есть ещё наши люди? А где крестьяне? А где пушные звери в лесах? Где рыба в реках? Где пахари и косари, что встают до свету? Есть ли ещё мужики в этом народе? Отвечает им дурачок: – У нас теперь этого нету: ни мужчин, ни женщин. Каждый одевается по погоде. Все теперь ровня – жена ли, муж ли: у всех застежка на брюхе. Мужики рожают, бабы платят, а дети отрываются и балдеют, а старики и старухи сидят в фейсбуке и в интернете. – Ну а молитва? А песни свои поются? — спрашивают странники. Отвечает им бедолага: – Да песни как раз найдутся, хотя бы вот эта, где «м-м» и где «джага-джага». И пошли Илья-Пророк со святым Угодником – Божьи птицы, головами качают, услышанное никак не свяжут. И вдруг засмеялись оба: – Экие небылицы! Кто у дураков-то спрашивает? Они и не то нам понарасскажут! А дурачок собрал убогих, сирых и малых и пересказывает им подробности этой сцены: – Они думали, я не знаю… Но я узнал их! Ждут нас счастливые перемены! Вертеп
Провинциальная гостиница: там все – торговец, мытарь, нелюдь. Люд пришлый не спешит подвинуться, чтоб странников впустила челядь. У всех – сердца до верха заняты: желудочки, мешки предсерьдья, забиты уши, очи залиты, и сжаты губы от усердья. Битком набито всё и заперто. «Нет мест!» – из-за дверей хозяин. Осёл почти свалился замертво. Иосиф выше сил измаян. Мария скрылась светлоликая под плотным тёмным покрывалом. И на пустыню безъязыкое селенье облик поменяло… Моё же сердце – место дикое: здесь сумрачно, здесь ветры злее, здесь бродит зверь, ночами рыкая, здесь привидения и змеи. Но путники изнеможённые тут опускаются на камни, под эти своды обнажённые. Как принимать мне их? Куда мне? …О, сердце! Ты – вертеп таинственный, срываешься на верхних нотах, когда рождается Единственный Младенец там, в твоих темнотах! И что до ангельского пения, звезды, волхвов и волхованья, когда Младенца дуновение коснулось твоего дыханья… Лютер Девяносто пять тезисов доктора Лютера – смута заразительна. Высокомерно вступает в права незаконный наследник и бастард. И пялится люто, шевеля волосами, отрубленная голова. Вся Европа в бреду. Рвутся швы. Реки бьются в падучей. В Ватикане изжога, и тянет, ему вопреки, Ветхий Деньми Свои узловатые пальцы из тучи, но Адам отвечает капризным изгибом руки. И повсюду уже расползлась эта весть, эта повесть, — говоришь «человек», а находишь надрыв и разлом: это плоти диктат, это разума спесь, это помесь павиана с павлином, а то и косули с козлом… Доктор Лютер, когда б хоть во сне вы предвидеть могли бы, ядовитые гвозди вбивая в церковный каркас, как ползут и ползут мрачнолицые парни Магриба: шесть веков они ждали, и время их вышло на вас! Встретит весь Виттенберг их с улыбкою, пивом и миром, и в немом изумленье воззрятся на этот комплот европейские ангелы, плотно увитые жиром: этот – с видом рантье и с лицом бакалейщика – тот. …Удивительно ль, что мы тут ищем подкопы, подвохи, дыры в жизненной ткани, сучок в европейском глазу, гвоздь в двери виттенбергской, рычаг, за который эпохи мрут, как мухи, и тонут в тазу. Верба Помню, как остывали звёзды в реке ли, в чане, выли, на помощь звали бабы-односельчане. Как кричала неясыть в полночь, когда счастливца здесь забивали насмерть два бугая-ревнивца. Кости ломали, жилы рвали, аж кровь кипела — за молодые силы, за красивое тело. За лицо – без изъяна, статный стан без ущерба, где одна средь бурьяна лишь молодая верба. За глаза – без порока, кожу – белее мела. И засохла до срока верба да почернела. Словно смерть человечью взяв себе, в день воскресный молодца – вербной речью, силой своей древесной, ветками оплела, листьями обложила, на ноги подняла, соками опоила… Бабы о вербе той, пьяны, хмельны ль, тверёзы, песни слагают, — пой с ними, глотая слёзы… Народная песня Не ругай меня, жена, что я ёрш, что я ёж. У кого внутри война, у того снаружи – нож. На ночной наждак луна проливает чистый шёлк. Не кори меня, жена, что я вол, что я волк. Волчьей ягодой полна жизнь колючая – колись. Не стыди меня, жена, что я лось, что я рысь. В меня речка влюблена, понимает меня ель. Не ревнуй меня, жена, что я лис, что я – лель. То я вепрь, а то я выпь, — со своей землёю схож: звёзды в небе – моя сыпь, зыбь на море – моя дрожь. Как напьёшься допьяна, мир припрячешь в кулаке, глядь – а в нём твоя страна: нос хмельной и в табаке. Пляшет, плачет старина, шарят тени по кривой: не качай им в лад, жена, грозной птичьей головой. Всё, что видится извне — возникает изнутри… Тише! О своей войне никому не говори! |
