«Одиноче воды, по которой гулял Одиссей…» Одиноче воды, по которой гулял Одиссей, хрипа трав, по которым прошел иноверец, эхо жизни взошло, эхо года упало, и вереск родословной скамьи свил кормушку для солнечных змей. Одичала любовь, спит поступок у стен бездорожья. Чище шаг и светлей шпили гласных на кальке болот. Раскошелится дым, заневестится демон порожний… Выхлоп Солнца — слеза на стекле как даргинская пуля горит. «Трезвости хрустальный позвонок…» Трезвости хрустальный позвонок чище Солнца и честнее яда. Утро рукотворного наряда — паутина беженки наяды — дергает за шелковый звонок. Горько мне гореть ручной звездой и плывущим в иле отзываться. Горько в равном плеске называться плавным змеем и с тобой сравняться плоскостью, где жнет телесный зной. Горько, что опутан правотой тополиных муравейников Гостилиц… Сладко бесу свадебной порой. «Теоретик стыда теорему дыхания учит до слез…» Теоретик стыда теорему дыхания учит до слез. Спит просторный мороз, обнажая зародыш метели. И невинней Невы рухнет облако грудью на ост, вскрыв повозку созвездий, вынув Деймос из красной постели. Как Набоков в Париже плавит кровь сестрорецкой листвы и на память считает переливы дружка махаона, так распластаны дни, что на первый надзорный вопрос губы жмешь к ободку партитурного свода сирени. В декабре 1 Я – внук Тимофея и Осипа. Милостью мамы и пристава ныне живущий пристойно, но пристани не отыскавший, ссылаюсь на выступы не алфавита, но крови и озими. Сохнет сподвижник. (Глубинное облако очи хоронит). Сказать ему нечего. (Снег ошельмован картавостью вечера. Тополь опасен). По этому случаю я разрезаю не книгу, а яблоко. И говорю, что ушедший не просится, не отзовется и с нами не сбросится ни на граммулю. Спи же без просыпа. Он покукует вполне, как и водится. Так усмиряю себя. Беспросветная явь охмуряет укорами панночки. Лижется облако. Входит заветная, просит на водочку, с водочки – в саночки. 2 Заледенел твой адрес, пилигрим. И пресноводная глупеет вьюга на подвиге художника-хирурга (когда вуалью барственной обкурки он хлещет пол за потолком твоим). Вот, оглядевшись, не могу понять: о чем же мне грохочет бормотуха? Но рюмка Блока объяснила глухо, и граждане с абонементным слухом уставились, без права одобрять. А то какие-то Афины и Рязань. Бесстыдство морга, горло мрачной лужи, щекотка людоеда, слухи… То, что хуже… Я пил свое. Вокруг серчала рвань. Как водится – масштабно и на «ты». Одной семьей стремясь напропалую… «Дай я тебя, любезный, поцелую… Ты у меня в крови, не отнимай персты…» (Но это классика, а классика – липка). 3 Земля. Лопата. Вторник. Бунт синиц. Снег Лансере. Крестьянский жуткий вечер… Не выдам я тебя, мой подвенечный. И на восходе самой тесной сечи, в расцвете обнажающих зарниц, я остужу чело твоею речью. «Юра. October. Челюсти лета свело…» Юра. October. Челюсти лета свело. Гибкого холода светят конкретные знаки. Воет осина и содрогает село… Я это взял выяснением грима бумаги. Я посижу у ворот каталажки Петра рядом с тобой, но очнусь у окна на Европу. Выбора нет и, поскольку решает судьба, мне остается лишь малый рифмованный ропот. Рявкнет подлодка подле умильной жены. Нам ли не знать хромоту домотканья и скуку? Стих остролиц и ложится на крае сумы. Кроме нее, чем я в жизни предметной рискую? Ответ на «Обмен» А. Кушнера Согласно с темнотой уснула мать, впитав укол от немощи случайной. Луна поежилась, и гром патриархальный настал и сжался, выплеснув на гладь ветвистый жар часов Анаксимандра, сцепленья ватные, привыкшие молчать. Что платят сторожам в больших домах? Поболе, чем охранникам в балете? На прочие вопросы и на эти мы ночь ухлопали на кухне между птах. (Хотя была освоена мансарда, но там томилось дерево в слезах.) Ты выпит алфавитом, но вчерне. Печататься в Отечестве неловко, когда орудует подобная массовка, и тело тянется к цикуте – не к струне. (Но где-то «вне» шагнула саламандра И обозначила признание вполне.) Меняй тузов, квартиру и кабак, материковый пласт и атлас судеб. Нас щука близорукая рассудит, в стекло зажатая, а ты – прямой рыбак, примеривший достаточно скафандров, хотя ты – чистый Овен, а не Рак. Вот подоконник – трон твой и киот, барчук брусничной кочки, данник чая. Вот Монк, что по безумию скучая, в дом уходил, где замкнутость живет, где просит слова дикая Кассандра… Монк на стене. В округе – гололед. И негде умереть, мой Александр. |
