Мы сидели в кафе. Стелла, как обычно, пила какой-то безалкогольный коктейль. Она была самым трезвым человеком в моем окружении. Она тусовалась там, где виски запивают абсентом, и не притрагивалась даже к пиву.

Я в тот вечер глотала один «дайкири» за другим. Казалось, я пью за нас обеих.

– Студенты еще хуже, – продолжила Стелла. – Недавно вела семинар по Фаулзу у четвертого курса. Обсуждали характеры Клегга и Миранды из «Коллекционера». И знаешь, что они сказали? «Она несправедлива к нему. Он любил ее. Он же дарил ей духи». Ты понимаешь? Любил! Дарил духи! Я спросила, как им то, что он держал ее в плену. А они сказали: «Заслужила. Больно зазналась». Я не знала, что сказать, мне стало страшно. Мне до сих пор страшно.

Когда меня уже вовсю шатало, она заключила:

– Пора сваливать. Я серьезно, Зарина. Здесь нечего делать.

Я ничего не ответила. Мы вышли из кафе, немного прогулялись по пустому проспекту, потом поймали такси.

Через пару дней Стелла вернулась к этому разговору:

– Здесь люди не меняются. Не вырастают. То есть они, конечно, становятся старше, женятся, выходят замуж, рожают детей, делают какую-то карьеру в госучреждениях, но это не рост. Просто меняется их положение. Но они ничего не переосмысливают, ничего не открывают.

– То есть?

– Ну, как тебе объяснить. Вот оканчивает человек школу и поступает, куда родители устроят. И не потому, что сам туда хочет. У нас на филфаке в основном учатся девочки, которых не смогли устроить на экфак или юрфак. Ты, кстати, этот экфак выбирала? Нет ведь. Так вот, человек учится там, куда его запихнули. Вернее, просто ходит в универ и кое-как его оканчивает. Если у родителей есть связи, то он будет работать. Да и работа должна быть такая, чтобы с блатом. Чтобы можно было какому-нибудь родственнику или соседу без очереди справку выдать. Потом свадьба, на которую кредит берут, а живут после нее с родителями. И так медленно сменяется поколение. Это особенно в собственных домах заметно. Раньше в доме был старший Батраз, а теперь Батразович. И вот Батразович думает, как бы сделать так, чтобы его дочь попала на экфак, а не на филфак, ну или не на истфак, если это сын. Понимаешь? Здесь можно прожить до старости и не узнать, кто ты. Поэтому я и говорю, что нужно переезжать. В большом городе много вариантов. Есть из чего выбирать. Во всем. Ты становишься собой, только когда делаешь выбор.

Не то чтобы Стелла убедила меня – скорее заставила признаться в том, что я скрывала от себя самой.

Мы гуляли по лесопарку. Я подняла с земли прут и начертила на земле что-то неразборчивое. Я всю жизнь только и делала, что оправдывала надежды семьи, и меня это достало. Я представила, что меня ждет, если я останусь в Осетии. Сценариев было два. Первый: я, в конце концов, уступлю среде, посмотрю «Великолепный век», перестану читать и выйду замуж за чиновника средней руки. Второй: просижу еще пару лет на шее у родителей, а потом покрашу волосы в зеленый, проколю соски и брошу муниципальную службу ради работы в баре. Я переломила прут и зашвырнула половинки в кусты.

– Так что ты предлагаешь? – спросила я. – Москва или Питер?

– Питер отпадает, – сказала Стелла. – Туда едут только снобы и лесбиянки.

Я не была в Питере, но поверила Стелле, тем более Москва, куда приезжала пару раз, мне нравилась.

Мы попытались втянуть в компанию Люси, но у них с Давидом были свои планы.

Мне оставалось самое трудное – поговорить с родителями. Стелле было легко: ее родителей сразу подкупило, что в Москве она поступит в аспирантуру. У меня же не было никаких видимых поводов для переезда. Еще до разговора мне казалось, что невидимый лазерный луч выжигает у меня на ребрах клеймо предательницы и эгоистки. А после я целую неделю терпела то длинные поучительные речи отца, то его долгое испытующее молчание.

Мама же приняла мое желание спокойно.

– Если ты так решила, – сказала она, – не мне закрывать твои дороги. В любом случае попробовать стоит.

С тех пор она то и дело заводила с отцом беседы с глазу на глаз и постепенно заставила его уступить. Сам он представил все так, будто «как следует все взвесил и обдумал».

– И главное, – сказал он. – Стелла будет рядом. Если уж кому-то тебя доверять, то ей.

Я будто снова отравилась. Болит низ живота. Температура тридцать семь и четыре. Принимаю парацетамол и отправляюсь в Комсомольский парк, куда меня позвала Люси.

С Люси приходит маленькая смуглая девушка в сером платье с портретом Мэрилин Монро. Она представляется Мариной. Кажется, я видела ее раньше, но не могу вспомнить где.

– Зачем мы приперлись сюда? – спрашивает Люси.

– Не ной, – говорит Марина. – Свежий воздух тебе не помешает. Это лучше, чем сидеть в своей комнате и накуриваться. – Она поправляет спутавшиеся розовые пряди Люси. – Депрессия, – шепчет она мне. – С кем не бывает.

– Я все слышу, – бубнит Люси. – Жуткое место. Здесь столько детей.

– Ты же любишь детей. Прошлым летом ты была вожатой в детском лагере.

– На то оно и прошлое, – рассеянно отвечает Люси. – Сейчас не люблю. А этот парк – вообще пастбище для эксгибиционистов.

– Ой, ладно. От вида мужика без штанов еще никто не помер.

– Да, но неприятно, когда ты сидишь, никого не трогаешь, а кто-то напротив трясет своим агрегатом.

– Сейчас вам историю про это расскажу, – Марина поднимается и встает напротив нас. – Все знают Аиду Хадонову?

– Это та, которая журналистка? – спрашиваю я.

– Она самая. Ты с ней близко знакома?

– Не слишком. Валяй.

Марина прочищает горло и делает вдох:

– Короче, мы с ней ходили в одну школу. Не в один класс. Она на три года старше меня. Это важный момент. Однажды курили мы на заднем дворе после уроков, и тут подходит какой-то мужик в джинсовом костюме. Пьяный, с длинными седыми грязными волосами. Ширинка расстегнута, а оттуда торчит его, – она запинается и морщит лоб, – его штуковина, в общем.

– Не поняла, – перебиваю я. – Что было с длинными седыми волосами?

– Мужик сам был с длинными седыми грязными волосами.

– А.

– Так вот. Подходит он к нам и говорит: «Девочки, можно вам полизать?»

– Стоп! – снова встреваю я. – А зачем он тогда расстегнул ширинку?

– А я почем знаю? Сколько мне тогда было, тринадцать? Я вообще не понимала, о чем он. А эта Аида ему говорит: «Проваливай давай, пока не оторвали тебе ничего». Он развернулся и ушел. А потом она так заботливо, как настоящая старшая подруга, положила мне руку на плечо и сказала: «Не бойся. Я этих розовых херов столько повидала».

– Почему именно розовых? – выдавливаю я сквозь смех.

– Ну, не знаю, мне он розовым вообще не показался.

– Да хватит вам, – говорит Люси. – Меня сейчас стошнит. Лучше расскажи о своих планах.

– Это ты мне? – спрашивает Марина.

– Тебе, тебе.

– Ох, какие там планы? Еду в Москву, и все.

– Ты что, не знаешь, чем будешь заниматься? – спрашиваю я.

– Ну, я химтех закончила. Может быть, найду работу по специальности…

– Марина придумывает и шьет одежду. Я уверена, в Москве она продвинется как дизайнер.

– Дизайнер! – Марина закатывает глаза. – Ну, я точно не хуже Гаева с его сумочками из мешковины. И ведь кто-то же их покупает. Эй, посмотрите!

Она кивает в сторону кустов. Метрах в пятидесяти от нас толстый лысый мужик снимает штаны. Мамаши спешно уводят детей, толкая за ними коляски и трехколесные велосипеды.

– Сваливаем, – говорит Люси.

За столиком в Bon Cafe мы с Аланом болтаем в основном о том, что не касается нас самих: новый альбом Radiohead, новый фильм Вачовски.

– Мне нравится эта штука, – вдруг говорю я и трогаю подсвечник.

– Это просто стаканчик из красного оргстекла. Неужели ты собираешься сделать то, о чем я думаю?

Снисходительность, с которой он произносит эти слова, раздражает меня.

– Именно, – отвечаю я. – И ты мне в этом поможешь.