– Двадцать восемь, не больше, – говорит Алан и отворачивается.

– Двадцать восемь! – почти выкрикиваю я. – Да у нее дочка третьеклашка! Во сколько же она родила?!

Алан прикрывает рот ладонью:

– Во сколько положено, во столько и родила.

Мне становится холодно, руки покрываются гусиной кожей.

– Ты хлещешь водку в жару и умудряешься замерзнуть, – замечает Алан.

– Это не водка.

– Этот коктейль содержит водку.

– А еще томатный сок и специи.

– И это круто меняет дело?

– Тебе что-то не нравится?

Алан не отвечает. Парень со сломанными ушами спрашивает у своей спутницы, свободна ли она завтра. Она улыбается, смотрит в сторону, потом кивает.

Я снова присасываюсь к соломинке, опустошаю стакан и говорю:

– Попроси счет.

Мама спрашивает:

– Что нового у Люси?

– С Давидом рассталась, – отвечаю я.

– Почему?

Пожимаю плечами. Не пересказывать же все как есть. Мама задумывается на несколько секунд, потом говорит:

– Наверное, его родители приложили руку. Она ведь не осе… – Она осекается и отводит взгляд.

Мне стыдно за то, что я тоже допускаю такую мысль.

Я уже видела этот сон в Москве. Теперь он вернулся.

Я стою перед зеркалом и снимаю макияж ватным диском. Вдруг на щеке остается полоса, сквозь которую видно стену за моей спиной. Я тру рядом, и полоса расширяется. Провожу диском по губам, и те исчезают. Потом исчезают нос, брови, подбородок… Вскоре от лица остается пустое место, которое обрамляют волосы. У меня нет даже глаз, и я не знаю, чем вижу.

Мамин ученик-немец – парень двадцати пяти лет по имени Эрнст. Средний рост, узковатые карие глаза, нос с горбинкой, тонкие губы, светло-русые волосы. Сойдет хоть за русского, хоть за чеченца.

Кажется, они с мамой далеко продвинулись. Их урок похож на простую беседу. Иногда мама делает ему замечания или подсказывает слово.

Когда я прохожу мимо них, она окликает меня по-немецки:

– Зарина, не посидишь с нами немного?

Я с неохотой плюхаюсь в кресло.

– Что читаете? – спрашивает Эрнст, кивая на книгу у меня в руках.

– Сильвия Плат, «Под стеклянным колпаком», – говорю я. – Читали?

– Нет. Даже не слышал. Интересная книга?

– Очень. Главная героиня – американка с австрийскими корнями. Она мечтает выучить немецкий и съездить в Австрию или Германию.

В маминых глазах – красные светофоры.

– Что смешного в стремлении человека к корням? – говорит Эрнст. – Мне это кажется естественным. Хотя современным осетинам, наверно, не понять.

– Почему же? – отвечаю я. – Нет ничего смешного в стремлении к корням, если эти корни зарыты под Бранденбургскими воротами.

– Разве ваш народ менее достойный? Что вы делаете для своего языка?

– Зарина знает осетинский! – выкрикивает мама.

– Кæд афтæ, уæд хорз, – отвечает ей Эрнст. – Фæлæ бирæтæ сæ мадæлон æвзаг нæ зонынц[6].

– Хъыггагæн, о[7], – соглашается мама.

После недолгого молчания они снова переходят на немецкий. Я встаю, прошу меня извинить и ухожу.

– Тише, у мамы пациент, – предупреждает Люси на пороге. – Понимаешь, биоэнергетика, – шепчет она, когда мы на цыпочках пересекаем прихожую. – Их нельзя отвлекать.

Я бросаю нерешительный взгляд на дверь. Я давно знаю, что мать Люси занимается чем-то подобным, но ни разу не заставала ее за работой.

– Мы должны активировать вашу солнечную чакру, – просачивается из-за двери.

Окно в комнате Люси зашторено. Стены расписаны цветными кляксами в духе Поллока.

– Самое забавное, – Люси закрывает за нами дверь, – что мама Давида тоже занимается нетрадиционной медициной. Только она еще и врач по специальности. Я говорила?

– Ты даже не говорила, кто твоя по специальности.

– Ах, ну, она инженер. Закончила ГМИ – радиоэлектронный факультет.

– Из радиоэлектроники в биоэнергетику, – говорю я. – Круто.

Люси включает ультрафиолетовую лампу, и на стенах проступает узор, похожий на паутину. Я присаживаюсь на диван. Хочется прилечь и закрыть глаза.

– Они даже познакомились, когда мы встречались, и вроде как подружились. А когда мы расстались, обе были в шоке. – Люси опускается в плюшевое кресло у окна. Солнечный свет, сочащийся сквозь шторы, оставляет от нее лишь темные очертания. – Я хочу сказать, – продолжает она, – что это полная хрень, что Давида заставила бросить меня его мама. Я знаю, многие так думают, но это не так.

Я не знаю, куда деть взгляд. Делаю вид, будто разглядываю настенную роспись. Люси достает откуда-то маленькую курительную трубку из цветного стекла.

– Будешь? – спрашивает она.

– Я ведь бросила.

– Ну, это же не сигарета, – говорит Люси и жмет на кнопку зажигалки.

Огонек подсвечивает ее лицо. Сквозь прозрачный мундштук видно, как дым стремится к ее легким. После нескольких долгих затяжек она откладывает трубку, подбирает с пола ноутбук и пересаживается ко мне на диван.

– Я не так давно начала рисовать на компьютере, – говорит она. – Сейчас покажу.

Сначала идут обычные для Люси мотивы – оранжевые птицы, зеленые облака, гигантские цветы и поданные под этим соусом бесчисленные лица Джона Леннона. Затем гамма склоняется к красному, белому и черному. На смену Леннону приходят черепа и мумии. Если и встречаются птицы, то это вóроны с огромными клювами, часто вымазанными в крови. Здесь растут плотоядные растения, земля кишит сороконожками, а воздух полон жирных мух. Посреди всего этого часто белеет фигура девушки, закрывшей лицо ладонями.

– Это совсем новые? – спрашиваю я.

– Ага, – отвечает Люси с улыбкой, которая тут же выцветает.

Думаю, на что бы переключить ее внимание, но Люси уже встает, вытряхивает пепел из трубки и говорит:

– Думаю, надо еще курнуть.

В понедельник готова свалить куда угодно, лишь бы не сидеть в четырех стенах.

Утром мне приснилось, будто я тону в аквариуме посреди людного, уставленного пальмами зала. Я била кулаками о стекло, но никто даже не останавливался рядом.

Когда встаю с постели, то все еще вижу, как пузырьки вырываются у меня изо рта и носа, и потом в ванной не сразу решаюсь встать под душ.

Люси не отвечает на сообщения и звонки. Алан тем временем снова предлагает встретиться, и к вечеру я соглашаюсь.

– Куда ты? – спрашивает мама.

– Собираюсь повидаться с Аланом.

– Алан, Алан… А, помню его. Кто он нам?

– Никто. Просто друг.

– А жаль. Кажется, приличный молодой человек. Может, приглядишься к нему?

– Мама! – морщусь я. – Он просто приятель, и больше ничего.

Спустя час я лежу на откинутом кресле в машине Алана. Машина стоит под ивой на обочине шоссе: ветви лежат на лобовом стекле.

– Две минуты, – говорю я и натягиваю трусы. – А ехали сюда мы минут двадцать.

Алан сидит на водительском сиденье, упершись лбом в руль.

– Две минуты. Даже меньше. У тебя что, никого не было этот год?

– А если так?

– Ты серьезно? – Я приподнимаюсь. – Нет, ты серьезно?

Алан поворачивается ко мне.

– Не отвечай, – говорю я.

Алан достает из ящика между сиденьями пачку сигарет и вдавливает прикуриватель.

– Будешь? – спрашивает он.

– Бросила.

– Я тоже собираюсь.

Прикуриватель выскакивает, и Алан подносит его к кончику сигареты.

Прошлой зимой я рассталась с Маратом. Двумя годами раньше он уехал в Москву за карьерой модного фотографа. Эти два года я как дура хранила верность, ждала его звонков по скайпу и редких визитов во Владикавказ. И все для того, чтобы однажды узнать, что он уже давно живет с Алиной – насквозь лживой девицей, которую влиятельный папа пристроил на факультет мировой политики МГУ и с которой мы вроде как считались подругами. И как им обоим удалось все это время писать мне о чем угодно и не упоминать друг друга? Будто все мы были не из одного города и не из одной тусовки. Напишет Марат, что сходил на такой-то концерт. А с кем ходил? «Да ты их не знаешь». Или Алина растреплется о том, как классно было на вечеринке в таком-то клубе, и выложит фотки, на которых она одна. И это не селфи. А кто снимал? Я и не спрашивала.