– Двадцать восемь, не больше, – говорит Алан и отворачивается.
– Двадцать восемь! – почти выкрикиваю я. – Да у нее дочка третьеклашка! Во сколько же она родила?!
Алан прикрывает рот ладонью:
– Во сколько положено, во столько и родила.
Мне становится холодно, руки покрываются гусиной кожей.
– Ты хлещешь водку в жару и умудряешься замерзнуть, – замечает Алан.
– Это не водка.
– Этот коктейль содержит водку.
– А еще томатный сок и специи.
– И это круто меняет дело?
– Тебе что-то не нравится?
Алан не отвечает. Парень со сломанными ушами спрашивает у своей спутницы, свободна ли она завтра. Она улыбается, смотрит в сторону, потом кивает.
Я снова присасываюсь к соломинке, опустошаю стакан и говорю:
– Попроси счет.
* * *
Мама спрашивает:
– Что нового у Люси?
– С Давидом рассталась, – отвечаю я.
– Почему?
Пожимаю плечами. Не пересказывать же все как есть. Мама задумывается на несколько секунд, потом говорит:
– Наверное, его родители приложили руку. Она ведь не осе… – Она осекается и отводит взгляд.
Мне стыдно за то, что я тоже допускаю такую мысль.
* * *
Я уже видела этот сон в Москве. Теперь он вернулся.
Я стою перед зеркалом и снимаю макияж ватным диском. Вдруг на щеке остается полоса, сквозь которую видно стену за моей спиной. Я тру рядом, и полоса расширяется. Провожу диском по губам, и те исчезают. Потом исчезают нос, брови, подбородок… Вскоре от лица остается пустое место, которое обрамляют волосы. У меня нет даже глаз, и я не знаю, чем вижу.
* * *
Мамин ученик-немец – парень двадцати пяти лет по имени Эрнст. Средний рост, узковатые карие глаза, нос с горбинкой, тонкие губы, светло-русые волосы. Сойдет хоть за русского, хоть за чеченца.
Кажется, они с мамой далеко продвинулись. Их урок похож на простую беседу. Иногда мама делает ему замечания или подсказывает слово.
Когда я прохожу мимо них, она окликает меня по-немецки:
– Зарина, не посидишь с нами немного?
Я с неохотой плюхаюсь в кресло.
– Что читаете? – спрашивает Эрнст, кивая на книгу у меня в руках.
– Сильвия Плат, «Под стеклянным колпаком», – говорю я. – Читали?
– Нет. Даже не слышал. Интересная книга?
– Очень. Главная героиня – американка с австрийскими корнями. Она мечтает выучить немецкий и съездить в Австрию или Германию.
В маминых глазах – красные светофоры.
– Что смешного в стремлении человека к корням? – говорит Эрнст. – Мне это кажется естественным. Хотя современным осетинам, наверно, не понять.
– Почему же? – отвечаю я. – Нет ничего смешного в стремлении к корням, если эти корни зарыты под Бранденбургскими воротами.
– Разве ваш народ менее достойный? Что вы делаете для своего языка?
– Зарина знает осетинский! – выкрикивает мама.
– Кæд афтæ, уæд хорз, – отвечает ей Эрнст. – Фæлæ бирæтæ сæ мадæлон æвзаг нæ зонынц[6].
– Хъыггагæн, о[7], – соглашается мама.
После недолгого молчания они снова переходят на немецкий. Я встаю, прошу меня извинить и ухожу.
* * *
– Тише, у мамы пациент, – предупреждает Люси на пороге. – Понимаешь, биоэнергетика, – шепчет она, когда мы на цыпочках пересекаем прихожую. – Их нельзя отвлекать.
Я бросаю нерешительный взгляд на дверь. Я давно знаю, что мать Люси занимается чем-то подобным, но ни разу не заставала ее за работой.
– Мы должны активировать вашу солнечную чакру, – просачивается из-за двери.
Окно в комнате Люси зашторено. Стены расписаны цветными кляксами в духе Поллока.
– Самое забавное, – Люси закрывает за нами дверь, – что мама Давида тоже занимается нетрадиционной медициной. Только она еще и врач по специальности. Я говорила?
– Ты даже не говорила, кто твоя по специальности.
– Ах, ну, она инженер. Закончила ГМИ – радиоэлектронный факультет.
– Из радиоэлектроники в биоэнергетику, – говорю я. – Круто.
Люси включает ультрафиолетовую лампу, и на стенах проступает узор, похожий на паутину. Я присаживаюсь на диван. Хочется прилечь и закрыть глаза.
– Они даже познакомились, когда мы встречались, и вроде как подружились. А когда мы расстались, обе были в шоке. – Люси опускается в плюшевое кресло у окна. Солнечный свет, сочащийся сквозь шторы, оставляет от нее лишь темные очертания. – Я хочу сказать, – продолжает она, – что это полная хрень, что Давида заставила бросить меня его мама. Я знаю, многие так думают, но это не так.
Я не знаю, куда деть взгляд. Делаю вид, будто разглядываю настенную роспись. Люси достает откуда-то маленькую курительную трубку из цветного стекла.
– Будешь? – спрашивает она.
– Я ведь бросила.
– Ну, это же не сигарета, – говорит Люси и жмет на кнопку зажигалки.
Огонек подсвечивает ее лицо. Сквозь прозрачный мундштук видно, как дым стремится к ее легким. После нескольких долгих затяжек она откладывает трубку, подбирает с пола ноутбук и пересаживается ко мне на диван.
– Я не так давно начала рисовать на компьютере, – говорит она. – Сейчас покажу.
Сначала идут обычные для Люси мотивы – оранжевые птицы, зеленые облака, гигантские цветы и поданные под этим соусом бесчисленные лица Джона Леннона. Затем гамма склоняется к красному, белому и черному. На смену Леннону приходят черепа и мумии. Если и встречаются птицы, то это вóроны с огромными клювами, часто вымазанными в крови. Здесь растут плотоядные растения, земля кишит сороконожками, а воздух полон жирных мух. Посреди всего этого часто белеет фигура девушки, закрывшей лицо ладонями.
– Это совсем новые? – спрашиваю я.
– Ага, – отвечает Люси с улыбкой, которая тут же выцветает.
Думаю, на что бы переключить ее внимание, но Люси уже встает, вытряхивает пепел из трубки и говорит:
– Думаю, надо еще курнуть.
* * *
В понедельник готова свалить куда угодно, лишь бы не сидеть в четырех стенах.
Утром мне приснилось, будто я тону в аквариуме посреди людного, уставленного пальмами зала. Я била кулаками о стекло, но никто даже не останавливался рядом.
Когда встаю с постели, то все еще вижу, как пузырьки вырываются у меня изо рта и носа, и потом в ванной не сразу решаюсь встать под душ.
Люси не отвечает на сообщения и звонки. Алан тем временем снова предлагает встретиться, и к вечеру я соглашаюсь.
– Куда ты? – спрашивает мама.
– Собираюсь повидаться с Аланом.
– Алан, Алан… А, помню его. Кто он нам?
– Никто. Просто друг.
– А жаль. Кажется, приличный молодой человек. Может, приглядишься к нему?
– Мама! – морщусь я. – Он просто приятель, и больше ничего.
Спустя час я лежу на откинутом кресле в машине Алана. Машина стоит под ивой на обочине шоссе: ветви лежат на лобовом стекле.
– Две минуты, – говорю я и натягиваю трусы. – А ехали сюда мы минут двадцать.
Алан сидит на водительском сиденье, упершись лбом в руль.
– Две минуты. Даже меньше. У тебя что, никого не было этот год?
– А если так?
– Ты серьезно? – Я приподнимаюсь. – Нет, ты серьезно?
Алан поворачивается ко мне.
– Не отвечай, – говорю я.
Алан достает из ящика между сиденьями пачку сигарет и вдавливает прикуриватель.
– Будешь? – спрашивает он.
– Бросила.
– Я тоже собираюсь.
Прикуриватель выскакивает, и Алан подносит его к кончику сигареты.
* * *
Прошлой зимой я рассталась с Маратом. Двумя годами раньше он уехал в Москву за карьерой модного фотографа. Эти два года я как дура хранила верность, ждала его звонков по скайпу и редких визитов во Владикавказ. И все для того, чтобы однажды узнать, что он уже давно живет с Алиной – насквозь лживой девицей, которую влиятельный папа пристроил на факультет мировой политики МГУ и с которой мы вроде как считались подругами. И как им обоим удалось все это время писать мне о чем угодно и не упоминать друг друга? Будто все мы были не из одного города и не из одной тусовки. Напишет Марат, что сходил на такой-то концерт. А с кем ходил? «Да ты их не знаешь». Или Алина растреплется о том, как классно было на вечеринке в таком-то клубе, и выложит фотки, на которых она одна. И это не селфи. А кто снимал? Я и не спрашивала.