– Эскулап! Тоже мне… Смотри! Там другое… Внутри!
…Я подошёл вплотную к кушетке. Убрал с ног Лены простынь… И склонился над развилкой её длинных ног.
Было темновато. Невольно поднял голову…
Лисовский, поняв меня, опередил:
– Вон же! Справа настольная лампа, включи и пододвинь!
Я повиновался.
Когда трогал лампу, с тумбочки упали на пол узенькие розовые женские плавки. Меня дёрнуло, будто током.
…Кажется, я начал терять координацию движений. Я впервые видел перед собой так откровенно обнажённое женское тело.
Лена смотрела, не мигая, в потолок. Боясь встретиться с ней взглядом, я невольно пошатнулся в сторону. Лена догадалась закрыть глаза.
…Лампу я включил, но этого было мало. Мне надо было…
Я почувствовал, что весь мокрый. Лоб, меж лопаток… А главное – руки, повлажнели ладони… Я не мог произнести нужные слова…
– Мне надо, ей надо… – мямлил я.
И тут Лисовский чётко, безоговорочным тоном распорядился:
– Солнышко, надо ножки…
«Солнышко!» – повторилось в моём сознании. Меня обдало жаром. Он так назвал её специально? Он потешается надо мной? Над нами? Получается, он читал моё письмо к Лене. Он намеренно не повёз её в госпиталь? Решил меня высечь! Или её? Я был унижен им. Оба с Леной унижены.
Но Лена причём? Ей надо помочь! Это из-за меня всё!
…Но что от меня требуется? На какой-то миг я перестал видеть. Потом будто с глаз моих сняли пелену. Я упёрся взглядом в пистолет Лисовского, который лежал на столе…
«Сейчас схвачу! И всю обойму – в него! И в себя!» Я перестал себя ощущать, я был в невесомости… А может, на грани безумия!
Лисовский перехватил мой взгляд, взял пистолет и вложил его в кобуру.
Он подошёл к кушетке. Встав у Лены в изголовье, руками взял сверху её под колени. Приподнял ей ноги, потянув их на себя. Развёл свои руки с зажатыми в них ногами в стороны.
– Ну! Долго ждать? – он смотрел на меня своими дикими глазами.
Я вновь склонился над Леной.
– Я помогу, – проговорила она.
Её длинные пальцы скользнули вниз живота. Там они невольно на миг соприкоснулись с моими…
…Внутри, не сразу различимый, сидел, впившись накрепко в мягкую розовую тёплую человечью плоть, клещ. Он уже явно распух от крови. Был не тёмный, а несколько посветлевший. Вокруг него покраснение и отёк.
Я взял пинцет и скальпель…
…Когда всё было сделано, я опустился на стул у окна и одеревенело упёрся взглядом в одну точку в темноте палисадника. Отстранённо, будто издалека, слышал, как Лена одевалась.
– Не энцефалитный? – произнёс Лисовский. Не называя меня никак. Словно я послушно управляемый робот.
– Не знаю. Надо смотреть врачу-специалисту. Я его выкрутил полностью вместе с хоботком, но зараза могла пойти в кровь. Время терять ни к чему.
– Лёша, прости.
Я вздрогнул.
Лена стояла почти вплотную ко мне:
– Лёшенька, прости меня! – повторила она бесцветным голосом.
Я тогда не понимал и сейчас тоже: за что она просила прощения? За то, что было в медпункте? Или за другое?.. И понимала ли она сама, о чём просила?
Так мне до обидного дежурным показалось это её «прости».
Данью вежливости, что ли… Или она так боялась рядом стоявшего Лисовского?
К тому времени я уже начал догадываться, как одинок в своей жизни человек… И с моей впечатлительностью столько мне ещё впереди предстоит всякого.
…Они ушли. Так захотелось куда-нибудь убежать. Но куда?
Может, к Байкалу? Но где он?!
Продолжая сидеть у окна, я плакал… В голову вползла спасительная мысль: сейчас найду чего-нибудь и траванусь. Я… обрадовался этой мысли. Всему сразу развязка… я не выдержу моей такой будущей жизни… Я не готов к ней… И никогда не буду готов с такой моей нервной организацией…
С шумом ввалился Водолазов, задев у порога ведро.
– Лёх, что стряслось-то у них? Долго так!
– Да, заноза была, – с усилием собирая себя в одно целое, ответил я.
– У кого?
– У Лены в пятке.
– У тебя лицо в слезах! – хохотнул он.
Я нашёлся:
– От нашатыря. Она в обморок падала, а я… пролил…
– Добегалась! Они вдвоём с женой начальника части всё шастали вдоль Оськина оврага. То им грибы, то ещё чего!.. Теперь, гляжу, еле идёт. На плече муженька повисла, полуживая. Маменькина дочка, одним словом… От занозы – в обморок?!
Он ещё что-то сказал. И хохотнул. Мне было не до него.
* * *
Больше Лены я не видел. На другой день Лисовский отвёз её в госпиталь, оттуда через пару дней проводил в Саратов. Об этом, ухмыляясь, сказал мне всё тот же Водолазов.
Лисовский вёл себя со мной так, будто вообще ничего не было.
Не замечал меня, делал вид…
А потом его перевели куда-то в другую часть… Он – не знаю где, она – тоже. И живы ли?..
Меня-то уже точно нет прежнего…
…Хирургом я стал. Циником тоже… Это – профессиональное.
Возвышенней и чище, чем с Леной, у меня потом уже ни с одной из моих женщин отношений не было…
Столько перегорело во мне тогда в одном коротком замыкании…
Правда
Спрашиваешь: страшно на фронте было, по правде? А как же не страшно? Живой, чай! Но когда опасность, некогда вроде и бояться. Начинаешь действовать, делать то, чему учили. Опять же по своей сноровке…
Правда – она то колючая, а то совсем не знаешь, как к ней подступиться…
…Помню миномётный обстрел, в первые дни, когда на передовую попал… Фриц как начал лупить! Мы врассыпную. Ещё и испугаться не успели…
Рядом ложбинка какая-то была, небольшая. Я – в неё. И тут же на меня ещё трое сверху. Придавили, дышать нечем. Я было задыхаться начал, рваться кверху. А тут мысль прожгла: «Стоп! Я так жив буду, прикрыли меня ребята собой…» Затаился… Даже как бы обрадовался… повезло… Съёжился, чтоб ничего не торчало…
…Смолкли взрывы. Двое, которые на мне лежали, – оба раненые, а тот, что сверху них, – мёртвый. Вот оно как… И стыдно, и вроде вины-то моей нет.
Санитары раненых и убитых подбирают, а я сижу целёхонький. И так не по себе…
Коля Меченый
Дружку моему Николаю на передовой не повезло спервоначала. При бомбёжке, смешно сказать, оторвало осколком ему краешек левой ноздри. А когда миномётный осколок надорвал ему мочку правого уха, ребята попритихли. Только нет-нет, да назовут его меж собой «Меченым». И правда ведь: меченый. У нас в селе так овец метят перед тем, как в стадо пускать, – ухо надрезают.
…А Николай стал настороженным каким-то. Задумчивым. Заметив, что ребята около него стараются долго не задерживаться, странно усмехался только…
…А тут идём втроём по нейтральной полосе. Вне зоны обстрела миномётов. И ему по нужде потребовалось, по лёгкой. Всего-то метров на десять отошёл от нас в реденькие кустики. И вдруг – как ахнет! Прямо в эти кустики. Поднялись и к нему. Голову у Николая, как лемехом, срезало. Лежат: отдельно он, отдельно голова его…
Пристрелочный, что ли, был выстрел, либо шальной снаряд этот. Больше-то не последовало. Всего один-единственный.
…Будто почуял Колька и вовремя отошёл от нас – беду отвёл.
На себя взял… Или совпадение?.. Как хочешь думай…
Такой случай
– Стали нас принимать всем классом в октябрята. А я отказываюсь. Не хочу.
Наша учительница Нина Ивановна внушает мне:
– Не волнуйся, я говорила с твоим отцом. Он тебе разрешает быть октябрёнком.
– Нет, – говорю, – пусть он об этом сам мне скажет!
И ушёл домой. Остальных Нина Ивановна повела во двор на площадку.
Шёл из школы и не мог понять, как мой отец священник мог разрешить такое. Значит, тогда Бога нет?
Оказалось, что отец ничего не знает. Моя учительница с ним не говорила.
На другой день я подложил ей кнопку на стул. Она сразу догадалась, что это моя проделка. Стала при всех меня стыдить. Что мне оставалось делать? Я сказал, что она врунья! В присутствии всего класса заявил.
