Когда прочёл, он спросил величаво:
– Как?
– Омара Хайяма читали? – спрашиваю.
– Ну вот! И вы туда же! Читал. И Хайяма! И Фета! И причём тут это? Вот! Опять стихами заговорил! Жена талдычит, она бухгалтер. Авторитет в своей конторе: «Гниломёдов, – говорит, – в тебе, как в твоей фамилии, всего намешано. Хватит уж, почудил за жизнь. Теперь это вот! Графоман ведь! Гра-фо-ман! А хочешь в гении?»
Чепуховину городит. Какой гений? Вон она, простая вода в рукомойнике! Обычная вода! А как она появилась, отчего? Как постарел, так и поглупел. На многое не знаю ответов. Куда ни кинь, во всём тайна! Что такое небо, космос! Всё по воле Создателя? Может! А как возник Создатель? Раньше не задавал таких вопросов. И сходил за умного.
Это ей подруги наговорили про Хайяма, про гения. От невежества. Мне что? Псевдоним, что ли, брать? «Гниломёдов» ей не ндравится!
– Но не очень ново, – осторожно пытаюсь вставить слово.
– Не ново! – он по-молодому дёрнулся. – «Не ново», «было!»
А где было? С кем? Со мной такое впервые! И опять же, твой Омар Хайям в погребе писал? Нет! То-то! Он учёный был, при царском дворе служил. Киномехаником не был, это – да! Успел опять же раньше нас родиться… и сказать раньше… Мне бы его образование! А! Что бы было?! Я поздно себя открыл! Вот в чём промашка! Можно сказать, не промашка, а драма жизни! Не торопись судить, ещё раз прочитай вдумчиво, дома! Вообрази, что не я это написал. Кто-то другой, незнакомый и далёкий… Дело-то какое? Надо узнать себя, успеть. Сегодня живёшь, а завтра раз – и нет тебя… бобина кончилась…
…Домой я уходил не только с этим стихотворением. Вручил он мне на суд недавно законченную рукопись своей сатирической, как он сказал, повести. Обнаружив тем самым устойчивую заинтересованность в нашем с ним общении.
Задание не из простых, учитывая наши дружеские с ним отношения. Знаю, как непросто делать свои суждения о рукописях близких знакомых.
Вспомнилась его усмешка: «Мне из погреба видней».
Ночной рейд
Зачем наговариваешь лишнего? Мол, сатрапы, гаишники эти!.. Есть, конечно! Но и свои они ребята. Как есть свои. Понятные. Вот послушай.
Еду я как-то на своём «жигуле» в первом часу ночи. Тороплюсь! Улица пустынная. Никого. Ни машин, ни людей. Один.
На перекрёстке красный свет загорелся. Ну, что? Глупо время терять!
Проскочил! И только свернул налево: вот они, нарисовались, сатрапы эти. Двое, блин.
Остановили.
Взял старшина мои документы и, не глядя, радостно так:
– Нарушаем!
– Так ночь, – говорю, – глухая. Ни души. Было бы днём, – лепечу своё.
Старшина зычным голосом:
– Правила движения на круглые сутки написаны! Вопросы есть? Ну, какие тут вопросы? Прав старшина.
– Просьба, – говорю, – есть. Отпустите. Первый раз такое.
Поспать хотелось успеть. Завтра с утра в смену.
– Первый – не первый, гадать не будем! И штрафовать торопиться не будем! Погодим, раз просишь! Ты вот подбрось нас в отделение. Там видно будет.
Повёз я их. Куда деваться?
Велели подождать малость. И ушли.
Жду. Пока ждал, дал себе зарок: сроду на красный больше не поеду. Урок получил.
Вернулись они. Торопятся. Уже втроём. С капитаном.
Капитан здоровый такой, пухлый. Усики рыженькие на поросячьем рыльце. Ну, весь свой, как мой старший дядька Володя. Только тот пониже ростом.
Как я понял из разговора: у них, видишь ли, рейд был по городу.
– Развези, – говорит старшина, – по домам. И будешь свободен. Сам понимаешь: отдохнуть надо, утром – к восьми.
Понимать-то я понимаю, но… Куда, блин, деваться? Повёз.
На первом же перекрёстке красный свет загорелся. Я по тормозам. Стою.
– У тебя что, бензин кончился? – удивился капитан. Голос у него бабий, визгливый. От такого хорошего не жди…
– Но ведь красный горит, – говорю.
– Так третий час ночи! Ни души вокруг! Гони, спать охота… – капитан уже не удивляется. Он гневится!
– А как же правила движения? – говорю. – Они же на круглые сутки!
– Ну и мямля! Не понимает ситуации, – нахмурив белёсые брови, скороговоркой продолжает своё капитан.
И к старшине:
– Где вы такого подцепили? Вечно что-нибудь!.. То понос, то золотуха! Накажу вас обоих!
Я включил скорость.
Приказ
Будто записано где про меня, что живым мне вернуться с войны.
Сколько раз на волоске жизнь моя висела, а вот, поди ж ты, как всё оборачивалось кажный раз.
Вот такой случай был.
Тянули мы связь. Команда, чтоб к девятнадцати ноль-ноль она была. Хоть застрелись! Идёт обстрел со стороны немцев. Наелись мы грязи. Впереди – столбик какой-то, около полуметра, ну чуть поболе. Дальше через полсотни шагов куст темнеет.
Ваня Орешкин не дополз с проводом до того столбика, лежит.
Завалился на спину, подвернув под себя ногу. Наповал сразил фриц.
Наш лейтенантик молодой с мелкой такой головой и большим кадыком командует:
– Захаркин, вперёд!
Захаркин дополз до облезлого столбика. Да расслабился, приподнялся малость и тут же ткнулся, как котёнок, лицом под этот столбик. Раскинул циркулем в разные стороны длинные ноги.
Лейтенант звонко и неумело выругался.
«Всё, – думаю, – очередь моя. Конец! Лежать мне через пять минут там же… Сейчас этот лейтенантик укажет на меня. Приказ не выполнять нельзя. Расстрел. Это мы уже слышали от него не раз…»
Я сжался весь. Слышу свою фамилию:
– Погудин!.. Совсем оробел?!
Я дёрнулся.
И тут невесть откуда возникает капитан. Раза в два старше нашего решительного командира.
– Отставить, – голос сиплый такой, в глазах дикая тоска. Видать, навоевался уже, насмотрелся.
– Лейтенант, ты что? Сдурел?! – кричит. – Видно же, что снайпер работает! А ты, салага…
– Товарищ капитан! Я не потерплю! При бойцах!.. У меня приказ! Связь должна быть! Погудин, – нервно вскинулся лейтенант, – чего ждёшь?
И схватился за кобуру.
– Отставить, – прохрипел капитан. – Команду повторно давать не буду.
В его руке был пистолет.
– Шлёпну тебя, лейтенант. Как пособника немцев. Как врага народа!
– Что вы несёте? – лейтенант заикался.
– Ты по дури истребляешь личный состав! – жёстко выкрикнул капитан.
Белый кадык лейтенанта заходил под подбородком:
– А что бы вы делали на моём месте? Вчера мы полёвку тащили по земле. А эта связь дивизионная. Я должен протянуть её надёжно. А где тут что взять, вот столбик попался… Кругом топь…
– Бросай провод по земле, вон, по овражку в обход. А ночью вернётесь, если надо, что-нибудь придумаете! Моя батарея рядом тут. Ты понял?
Он развернулся, и мы увидели у него на груди звезду Героя.
Я заметил, как вытянулся во весь рост наш длиннющий худой лейтенант.
…Эдак вот. В тот день и на следующий из нашей команды никто не погиб.
Верните мне мужа…
Сижу в зале ожидания Казанского вокзала. Рядом двое пассажиров ведут неспешный разговор. Вернее тот, который значительно старше, рассказывает, а другой, помоложе, больше слушает. Мы перезнакомились. Я среди них не чужой уже. Рассказал своё, теперь слушаю.
– Начало восьмидесятых годов. Только-только меня назначили директором огромного нефтехимического завода. А мне и сорока ещё нет. Тогда такое нечасто было. Но у меня так сложилось. От слесаря вырос до директора завода. Не миновал ни одной серьёзной должностной ступеньки. В ту пору это очень ценилось. По сути было системой.
Я смотрю на рассказчика, слушаю его глуховатый внушительный голос и проникаюсь доверием к каждому слову. Попутчик его, Серёжа, слушает внимательно. Я понимаю: для него то, что он слышит, необычно. Его не было ещё в то время, о котором речь.
Спрашивает:
– Михаил Алексеевич, если не перескакивали через ступеньки, значит, готовы были руководить? Хоть и молодой?..
