Подниматься вверх, по прохладной коже, стараясь ни единого миллиметра не упускать. Пупок, нижние своды ребер и, словно батарея, прощупывающиеся верхние. Плоская грудь с маленькими, сжавшимися от прикосновений сосками. Не сдержавшись, щиплю за левый, зажав его между средним и указательным пальцами.

На почти невесомый бесцветный выдох подаюсь еще ближе, вжимаясь и бедрами.

Покрываю укусами-поцелуями все, до чего могу дотянуться, и, лишь оставив более чем приметное, расплывающееся по всей задней стороне шеи пятно, чуть отстраняюсь. И то для того, чтобы подбородком больно опереться на его плечо. Прижаться щекой к щеке и вкрадчиво, будто бы воспаленными губами и севшим голосом, прошептать:

– Сейчас ты тоже хочешь поставить меня на паузу?

Хмыкает, выдыхает что-то невнятное, бормочет, качает головой, словно дезориентированный, а меня такая злость берет, что, как следует тряхнув, еще раз кусаю и переспрашиваю:

– Так хочешь или нет?

Кажется, будто молчал целую вечность и теперь попросту не заткнуться. Кажется, будто пьяный или чем-то въебанный. Потому что говорю и говорю и говорю. Быстро, медленно, меняя тембр и скатываясь в хриплый шепот. Потому что обещаю, угрожаю и уговариваю, беспрестанно лапая и то и дело зарываясь в чужие волосы лицом.

Потому что хочу не искусать, а сожрать полностью.

На паузу. Ха! На хуй иди.

Сжимаю сильнее, пресекая очередную попытку дернуться, и запускаю правую руку в его шорты. Благо, резинка совсем слабая, а белья и вовсе нет.

– Ну как? Доволен, засранец? – Чувствую, что еще как, но чтобы заткнуться сейчас, придется откусить себе язык. – Или вернее сказать – провокатор? Что же ты сразу не пришел с голым задом? Постеснялся?

Мычит что-то невразумительное в ответ и, когда пытаюсь сделать шаг назад, едва не падает следом.

Придерживаю и, как у меня в комнате, разворачиваю лицом к себе. Только взгляд уже не совсем вменяемый, а на губах – придурковатая улыбка.

Не глядя, бездумно почти, тянется вперед, но останавливаю на середине движения, не позволив коснуться даже края успевшего начать колоться подбородка.

Смотрит, буквально пялится, широко распахнув веки, и со словами никак не находится. Или же не желает находиться. Пялится то в глаза, то на губы, то даже ниже, на шею и туда-сюда беспокойно ходящий кадык. Наконец слабо хмыкает и еще раз поцеловать-прижаться пытается, дернувшись ко мне.

Этот раз успешнее предыдущего, в этот раз охотно отпускаю, решив, что глупо сейчас дразнить. Глупо и явно во вред себе. Себе, такому же взвинченному, обиженному и чертовски злому.

– Паузу ему, блять… А не подавишься? – В рот почти. В улыбающийся во все свои тридцать.

Целует быстро, коротко и оставив на губах влажный след. Целует медленно и наваливаясь. Целует по-настоящему наконец-то, как привык, лишь на третий раз.

Ласкается, как кот, едва не трется виском о мою щеку, руками за плечи хватается, тащит пальцами края растянутого и без того ворота в разные стороны.

Приподнимается, тоже кусается, пускай и не больно совсем, и, когда уже на второй заход идти пытается, летит носом вниз, едва успев выставить перед собой руки, чтобы не пропахать лицом старый ковер.

Перекатывается на бок, а после и вовсе на спину. Только не ложится полностью, на локти опирается. Привстает и глядит так, что даже рот закрыть забывает.

Смахивает челку в сторону и ощутимо расслабляется. Да и бежать, по всей видимости, больше не собирается. Ни к чайнику, ни просто подальше, обнимать очередную из вполне справедливых обид.

Чтобы подойти ближе, нужно сделать всего два шага. Губы горят, язык щиплет немного после контакта с мягкой обшарпанной тканью.

Хмыкает и, неловко приподняв кисть, манит пальцем. Выходит довольно комично, без намека на какую-нибудь кустарную эротику. Выходит комично, и от этого безумно здорово на душе становится.

Тепло.

Опускаюсь на пол по левую сторону от его вытянутых ног, а после, подумав, нависаю сверху. Зависнув словно в не доведенном до конца отжимании или корявой планке.

Лица близко.

Слишком долго фокусируется на взгляде, слишком часто опускает свой вниз. На мои губы.

На полу лучше.

На полу удобнее и можно быть много ближе.

Можно всем весом медленно опуститься сверху, придавить, найти тонкие запястья своими, пальцами сжать их и медленно завести за чужую голову. Оставить их расслабленными лежать на ковре и, чуть сместив вес, уткнуться в шею по новой. Кивнув в сторону дивана, прошептать:

– Насколько хорошо ты помнишь… свой первый раз?

Дыхание как лоскуты – рваное. Паузы вместо интонаций и знаков препинания.

– Полки в чужой ванной помню смутно. – Ответ едва ли не ударом под дых, призванным добраться до моего самолюбия. Как следует разворошить его, будто улей палкой. – И кажется, ее звали…

Ну да. Конечно. Не со мной. Как это я не смог запомнить?

Не договаривает и принимается протестующе мычать в мою ладонь, словно по волшебству заткнувшую его рот.

Кусает пару раз, но давлю только сильнее, мизинец и вовсе впивается в нежную кожу под челюстью.

– Закончишь это предложение – и имеешь все шансы узнать наконец, как оно, когда я злой. – Не угроза и не предупреждение. Обещание. В контексте последних событий – более чем весомое.

И более чем желанное?

Осторожно отвожу ладонь в сторону, желая убедиться, что мы поняли друг друга и не стоит тыкать меня еще и этой палкой, и Кир, этот маленький послушный говнюк, тут же заканчивает предложение. Задумчиво глядит в потолок с секунду или две и выдает, смяв зубами уголок губы:

– Настя?..

– Мы сейчас притворимся, что ты тупой, и все закончится подзатыльником. Или это завуалированное предложение трахнуть тебя прямо на ковре?

Становится еще более серьезным и даже поджимает губы, как делает каждый раз, когда о чем-то напряженно думает.

– Или Света?..

Медленно опускаю голову и прикрываю глаза, дышу носом и запахом кондиционера для белья. Должно быть, неприятно давлю лбом на ключицу, но ни хрена, как-нибудь уж потерпит. Я же терплю его попытки скребануть, да еще и воздерживаюсь от применения физической силы. Почти особенный день. Хоть отмечай в настенном календаре.

– А может, Даша?

Зубы так скрипнули друг о друга, что верхние отозвались противной тупой болью.

Косится на меня, а в глазах – самое что ни на есть настоящее раздражение. Да еще и губы мнительно поджаты. Еще бы белый воротничок – и ни дать ни взять оскорбленный лорд.

– Ты нарыва…

Закатывает глаза и больно врезается в мой лоб своим. Сдавленно ойкает, жмурится, но не отстраняется, а, напротив, жмется ближе, чтобы обхватить за шею и на себя утащить.

Прижать и почти насильно уложить сверху, заставить расслабиться и попросту развалиться всем весом.

Обхватить ногами, сцепить пальцы в замок на затылке и начать кусать. Поцелуями назвать – язык не поворачивается.

Словно в отместку и потому что голоден.

Словно в отместку и как если бы боялся, что если не сожмет зубы, то отстранюсь или одумаюсь и свалю.

На кухню, например. Пить чай.

– Да что ты дохлый такой, Жнецов? – шепчет на ухо, и я протестующе мотаю головой. Не дохлый, пока еще. Вовсе нет. Напротив, здесь, в его комнате, я живой. Живой, насколько вообще сейчас могу быть. Могу, но все не позволяю себе отпустить все это дерьмо. Выбросить из головы и забить, хотя бы на время.

– Или раз уж тебе так в напряг… – Губами по моему уху ведет, сцепляет лодыжки за поясом. – Может быть, пойдем спать?

Ага.

Давай.

Попробуй, уйди.

С удовольствием бы укусил снова за загривок, да под зубы попадается плечо. Сдавленно охает, но не пытается освободиться. Сдавленно охает и тут же подставляет и без того пятнистую, будто его душили, шею.

По ней прохожусь тоже.

А ладони как не мои, уже на автомате движутся. А ладони уже снова оглаживают его бока, задирая футболку, которую он резво стаскивает. Кожа за вырезом особенно бледная на контрасте с багровыми пятнами.