Нависает сверху, замахивается по новой, но в последний момент передумывает. Кулак замирает около моего лица. В сантиметре от опухающей верхней губы.

Вместо удара – хлесткая унизительная пощечина. По уголку губ и носу.

Противно куда больше, чем больно. Только сглотнуть бы.

– Матери не говори, – повторяет, глядя куда-то сквозь, и выходит из кухни. Слышу, как копается на балконе, находит нужный ящик с инструментом и, с силой хлопнув дверью, выходит из квартиры.

Только после этого, после того, как шарахнет подъездная дверь и сигналка запищит, позволяю себе скатиться вниз и сжать ладонями раскалывающуюся голову.

Во рту явный привкус крови и почему-то все еще мятной жвачки.

***

Тихий ад начинается на следующее же утро.

Отец, вернувшись, делает вид, будто ничего и не было, но таскает меня за собой буквально везде и вводит комендантский час. Впервые за всю свою гребаную жизнь я возвращаюсь домой около десяти и, как прилежный мальчик, ни единой минутой позже.

Торчу на даче с утра до ночи, потому что ему вдруг вздумалось переставить забор и построить беседку. Потому что он делает все, чтобы у меня не было ни единой свободной минуты на мои «пидорские» дела.

Не ругает, не напоминает, не урезает карман, прекрасно понимая, что все это бессмысленно делать, но совершенно не понимая, что делать со мной.

Пока просто держит рядом, словно на поводке, а сам, должно быть, осмысливая, успел посоветоваться не с одним психотерапевтом. В красках представляю, как объявляет о том, что записал меня на прием, и на следующей картинке показываю большой палец, отправляюсь собирать свои вещи и уебываю на хуй.

Но то представляю лишь, в реале же подобного не происходит, и я со скрипом, страшно нехотя, но подчиняюсь.

Не бунтую, не сваливаю, как раньше бывало посреди ночи, и чувствую себя охуеть каким виноватым перед мамой, которая все спрашивает про оставшуюся в этом году в Питере на лето Снежку. Чувствую себя виноватым перед всем и каждым.

Нескладно вру о том, что мы вроде как на паузе и посмотрим, как дальше будет. Нескладно вру о том, что слишком молод для всякого серьезного дерьма, и отмахиваюсь.

Кира не вижу тоже.

Не потому, что не могу, а потому, что стыдно. И страшно. Страшно оттого, что он может испугаться. Страшно потому, что он наверняка в ступоре тоже. И не знает, что делать.

Перекидываемся короткими сообщениями украдкой, «норм», «не норм» и «вроде погода ничего». Про встречи не заговаривает, я не предлагаю тоже.

Знаю, что дома торчит.

Знаю, с кем и что делает.

Знаю, что ждет какого-то шага или сигнала.

Знаю, но ничего не делаю, и вместо «люблю», пускай и давно уже ставшего дежурным, скидываю дебильный смайлик и иду копать лунки под столбы.

Фантастика.

Всю жизнь только об этом и мечтал.

И так почти шесть полных дней.

Копаю лунки, таскаю бревна и, закончив лишь под вечер, обгоревший и грязный, закуриваю. Делая тяжки, наблюдаю, как на подъездной дорожке останавливается довольно знакомая машина. Закатываю глаза и кошусь на появившегося на крыльце отца. Когда глядит в ответ, приподнимаю бровь.

– Ты серьезно?

– Должен же я хотя бы что-то сделать.

Отвечаю пожатием плеч. Ага. Что-нибудь. Спасибо, что «что-нибудь», а не психодиспансер или одна из местных проституток.

Последнее так и тянет озвучить вслух, да только маму инфаркт хватит, если он зарядит мне прямо при ней. А может. Что-что, а в плане выражения эмоций и терпелки – мой отец явно не из тех, с кого следует брать пример.

Каменеет лицом и спустя секунду уже спускается навстречу своему старому другу. Старому другу, которого наверняка пригласил погостить на пару дней вместе со всей семьей. Продолжаю наблюдать за черными тонированными дверьми – и точно.

Здрасьте, блять.

Ну в самом деле же смешно! Вслед за коренастым мужиком, хорошо за пятьдесят, показывается жена с аккуратной короткой стрижкой и… старшая дочь.

Алина… или Арина? Или еще как-то на «А»?

Ну да, ничего такая вроде. Осматриваю с головы до ног, нисколько не скрываясь, и прикидываю, сколько же ей лет.

Высокая – может быть, даже с Кира.

Темноволосая и с идеальной кожей. В личном тренере явно не нуждается тоже.

Добрая половина моего курса бы оценила.

Останавливается и, неловко улыбнувшись, машет мне ладонью. Отвечаю кривой усмешкой и кивком.

Хочется кричать и ржать одновременно.

Хочется спросить, что это все за маразм, но вместо этого только набираю ответ на пришедшее в СМС-сообщении «Все нормально?», что за последние дни стало неким шифром, и, покачав головой, тащу лопату в сарай. После поднимаюсь наверх и, миновав свою комнату, сруливаю в душ. Кажется, мне придется как следует настроиться, чтобы не выкинуть какую-нибудь хрень.

Драка с отцом – это последнее, чего мне хочется.

Прав был Кир, когда не хотел зажиматься, предварительно не проверив все двери на десять рядов. Ой как прав.

Моюсь и одеваюсь на автомате. Так же спускаюсь вниз и занимаю единственный свободный стул. Доброжелательное выражение на лицо натягиваю спустя несколько минут, и то потому, что нечаянно поймал свой же взгляд в отражении старого, вечно молчащего телека.

– Влад, солнышко, передай, пожалуйста, овощи.

Улыбаюсь маме, светанув едва ли не всеми тридцатью двумя зубами, и, привстав, тянусь за нужной тарелкой. Стол на первом этаже новый и весьма нехило раскладывается, как оказалось. А вот диван все тот же. Хорошо помню царапины на ножках. Успел рассмотреть во всех подробностях, пока лежал рядом, стараясь не шевелить лишний раз разбитой головой. Такое себе воспоминание. Добавляет вечеру радужных настроений.

– Что ты с ним как с маленьким все? – Отец хмурится, но выглядит весьма довольным. Еще бы, усадил меня напротив красивой девахи и думает, что вся моя голубая дурь разом выветрится. Трижды «ха», бля. Если бы все было так просто, то я бы вылечился еще в средней школе, не успев и отболеть-то как следует. – Он меня уже перерос, а ты все «солнышко».

Ага, именно. Перерос, да только массы все еще, чтобы догнать, во всех смыслах не хватает.

– Потому что для меня он всегда был и будет маленьким. Даже когда женится и заведет своих детей.

Тщательно жую свой салат, чтобы не подавиться, и, едва проглотив, стараюсь сохранять невозмутимость на лице. Хотя бы для того, чтобы чувством вины не пытались давить тоже. Пусть только один отец знает, слова мамы царапают неожиданно сильно. Слышатся тонкой издевкой или намеком. Намеком на то, что «нормально» и «как у всех» у меня не будет, даже если захочу.

– Ага… заведет, – зачем-то говорю вслух, и за столом тут же воцаряется почти мертвая тишина. Даже гости перестают стучать вилками по тарелкам. Выходит вдруг так, что на меня внимательно смотрят, по крайней мере, четыре пары глаз. Пятая слишком занята, чтобы ради такой мелочи отрываться от телефона. – Да что? Нет, мам, Снежка не того, а если я и женюсь, то лет через девятьсот. Наверное.

Взгляд отца тяжелеет. Даже жалею, что сижу так далеко и он не может украдкой показать мне сжатый кулак, а мама, которой, кстати, довольно неплохо с новой короткой стрижкой, закатывает глаза и показательно прикладывает руку к груди.

Хочется передразнить ее, как раньше делал, но сейчас отчего-то не смею. Сейчас это кажется каким-то диким и жестоким. Неправильным.

– Ну, девятьсот – явный перебор, но и раньше, пожалуйста, тоже не надо. Кстати, как там она? Снежана? Вы всегда вместе ездили, а тут…

Ага. Опять. Замечательно.

– Осталась в Питере. У нее вроде как важный проект и внезапное увлечение струнными, – терпеливо повторяю только за сегодня во второй раз. – Два месяца – не два года. Увидимся осенью.

– Что-то мне не нравится, как все это звучит. Вы точно не расстались?

Жму плечами и не могу не отметить, что красотка напротив все-таки подняла взгляд. Смотрю на нее, и мелькает мысль о том, что слишком уж ярко она накрашена для той, кого едва ли не силой притащили посмотреть на чужие грядки. Или успела накраситься уже здесь? Хоть убей – не помню.