Каникулы длиной в два месяца – это вроде как очень даже.

Очень даже, если нет оставленных на осень хвостов, просрочек и брошенных в сумке мокрых кроссовок. Впрочем, как показала практика, даже последние можно выбросить, не прибегая к помощи службы зачистки в герметичных костюмах.

Каникулы – неизменно дома, и это порядком осточертело бы, если не одно «но».

Не только я вынужден любить родной город целых два месяца в году.

А раз вместе, на расстоянии вытянутой руки или двадцатиминутной пробежки, то какая разница где?

В общаге с едва дышащим заграждением на балконе, которое когда-нибудь все-таки сломается, не выдержав моего веса, или здесь, в комнате, которая медленно, но верно перестает быть моей?

И не сказать, что это ощущается плохо. Скорее странно и как нечто новое.

Главное, что кое-кого другого чувствую своим на все сто из возможных ста процентов.

Кое-кого, кто, задрав голову, смотрит на дебильно подвешенные, уходящие под самый потолок полки, а я – на его затылок.

Выстриженный так, чтобы прядки топорщились во все стороны, как это было когда-то в школе. Челке своей не изменяет тоже.

Все так же завесой ложится на глаза и дотягивается аж до верхней губы. Впрочем, не то чтобы мешала или я был против…

Он смотрит на черт-те знает сколько собирающие пыль на полках школьные кубки и дрянные по качеству медали, а я – на него.

На спину, плечи, руки, которыми упирается в край стола, ободранного моими беспокойными пальцами.

А я – на него.

Повесив полотенце на плечо и прижавшись щекой к прохладному дверному косяку.

А я – на него…

На рукава серой футболки, узкие подранные голубые джинсы и плетенку на запястье. На пятно от травы под коленкой и едва заметный засос за ухом.

Прикусываю губу, чтобы не выдать себя смешком.

Приподнимается на носки. Должно быть, щурится, пытаясь вчитаться в строчки грамоты, заботливо убранной под стекло мамой, и мой взгляд невольно соскальзывает на топорщащийся задний карман, из которого выглядывает мобильник.

Совершенно зря, кстати… Мало ли как обернется? Раздавит еще.

Ступаю босыми ногами на плотный ковролин и в который раз удивляюсь, насколько же Кир хороший мальчик. Не шарит по ящикам, не лезет за изголовье кровати в поисках какой-нибудь позорной нычки.

Стоит себе как приличный и не знает, куда деться, даже несмотря на то, что был в этой самой комнате черт знает сколько раз.

Стоит себе, пялится вверх, задрав голову, и терпеливо ждет. Мог бы не терять времени и проверить, чего там с матрасом: пружины уже начали вылезать или еще нет? Мог бы проверить, насколько мягкая подушка и еще чего-нибудь там.

Под одеялом.

Желательно с уже голым задом.

Но… нас интересует всякая хренотень.

Стесняемся мы.

Шаг, взять влево, чтобы не засветиться в отражении запирающей полку стеклины, и… улучив момент, буквально напасть со спины. Развернуть к себе, схватив за задницу, и толкнуть на стол.

Выходит здорово и почти отточено хрестоматийно. Как будто бы в тысяча первый раз.

Кир от неожиданности ойкает, пару раз непонимающе хлопает ресницами, а когда распахивает рот, чтобы наехать, хватаю его за челюсть и, вовсе не играючи сжав, наклоняюсь, чтобы поцеловать.

Поцеловать скривившиеся в деланом возмущении губы и раскрыть их, проведя языком. И кто-то явно успел покурить, пока меня не было. Кто-то явно успел смотаться на балкон и даже помыть руки на кухне.

Да только несмотря на привкус ядреной мятной жвачки, горечь все равно чувствуется. Только несмотря на жвачку, знаю, что он все еще стремается оставаться у меня дома. Боится раздеваться вне родных стен и почти никогда не может расслабиться.

Боится не то моих родителей, не то самой комнаты. Боится, что в шкафу обнаружится темное измерение, а под ковриком – пожирающая мальчиков дыра. А уж рисунок на синих обоях и вовсе до неприличия подозрителен.

Слышал, помню, ага-ага.

Хватается за полотенце на моем плече, ожидаемо стаскивает вниз. Приподнимается, чтобы тянуться было ближе, и я, воспользовавшись этим, тут же пробираюсь пальцами за пояс его джинсов.

Кому-то срочно стоит подарить ремень. Возможно, с кодовым замком вместо пряжки.

Подумаю об этом как-нибудь.

Когда-нибудь.

Может быть.

Ерзает по столешнице, цепляется за плечи, коленом пару раз неловко проезжается по не застегнутой ширинке моих джинсов. Не больно, но…

– Тебе не терпится или ты просто неловкий? – шепчу, улучив момент, и вместо очередного смазанного поцелуя мне достаются ухмылка и легкий укус. Мурашки по загривку. Господи – или кто ты там? – неужели кое-кто наконец-то научился не стесняться?

– Мне не терпится. – Челка Кира закрывает его правый глаз, и он отводит ее за ухо, проезжаясь кромками ногтей по моим лопаткам. – И я неловкий.

– Окей, тогда, может…

Тогда, может, ты заткнешься, Жнецов, и займешь свой язык чем-нибудь более интересным?

Нет, вслух не говорит, но крайне красноречиво стискивает зубами губу и, помедлив, чтобы успеть бросить еще один прямой взгляд, втягивает ее в свой рот – и да, я решаю, что вполне.

Еще как.

Болтовня подождет.

Все подождет, на самом деле.

Все, только не осмелевший Кир, который нравится мне любым. И маленьким бунтарем, и недотрогой, но такие моменты, как сейчас, я стараюсь не упускать.

Всем корпусом вперед, чтобы ближе, чтобы ему удобнее виснуть было, а мне – гладить по спине. Чтобы почти всем весом повис, чтобы помочь сделать это, придерживая за бедро, и ближе-ближе-ближе.

Сквозь поцелуи и смешки, изредка сталкиваясь взглядами.

Сквозь все.

– Стол или кровать? – спрашиваю на вздохе, просто для того, чтобы подразнить. Просто для того, чтобы иллюзия выбора. Просто, просто так.

– Кто же выберет кровать, если есть стол, который не развалится? – Ладонями оглаживает мои руки, сжимает запястья на миг и касается живота. Смазанно и дразня. Больше щекотно, чем возбуждающе. Закусывает покрасневшую губу и продолжает дурачиться. – Я бы предложил попробовать на весу, да переживаю, что у тебя спина отвалится.

– Это с чего это она отвалится?

– Ну, я все-таки не девчонка, в которой сорок пять килограмм костей…

– Ага. В тебе их шестьдесят. Ебать разница, Кирилл. – Сарказм сменяется веселым подозрением. – Или погоди-ка, ты так намекаешь? Думаешь, не удержу?

– Может, да, а может, и не…

Сгрести в охапку неожиданно легко. Особенно, когда с готовностью цепляется сам и обхватывает ногами. Затаскиваю повыше, сцепляю пальцы в замок под задницей и смотрю уже в подбородок, а не на макушку. Отступаю в центр комнаты, не глядя пнув попавшийся под ноги футбольный мяч.

– Ну раз уж ты во мне так не уверен, то давай сначала опробуем демоверсию.

Ерошит мои волосы, ерзает, выгибая спину и устраиваясь поудобнее, и улыбается, закусив губу.

– Постарайся уронить меня так, чтобы я не сломал копчик, пожалуйста.

Не считаю нужным говорить, что не уроню, что вообще не собираюсь разжимать руки в каком бы то ни было из смыслов. Не собираюсь говорить вообще ничего, и Кирилл, понимая это, перестает дурачиться.

Перестает дурачиться и настраивается на нужную волну.

Прикрывает глаза, обнимает за шею, гладит неловко вывернутой ладонью по затылку и, ухватившись за короткие волосы, несильно тянет. Так, чтобы медленно поднять мое лицо и, прижавшись к скуле второй ладонью, поцеловать.

Только начав не с губ.

Лоб, веки, щека и подбородок.

Только начав не с губ… оставив их напоследок. На сладкое от зубной пасты или же горькое от никотина.

Никотина, которого непростительно мало в моей крови.

Никотина… который вполне можно заменить привкусом табака, что никакой жвачкой не перебить. Привкусом, что все еще чувствуется, если забраться языком в его рот.

Глубоко, почти до гланд. Глубоко, нарочно оцарапавшись о зубы и позволив совсем не играючи укусить себя.

После атаки позволив вести.