Потому что не в этот раз и вообще не в этой жизни.

Шипит, руками вперед тянется. Смилостивившись, позволяю опустить ноги и, уцепившись за плечи, сесть.

Не очень ловко выходит, впрочем.

Глухо охает и утыкается в мою шею. Дышит через раз и дрожит, и по моему телу пуская дрожь тоже.

Дышит через раз, а я все никак не могу остановиться и забить на брошенную в обиде глупость. Внутри него хорошо, тесно и горячо. Внутри него хорошо, и совсем немного нужно, чтобы после такого перерыва кончить, но… Жмурюсь, торможу себя, едва ли не училку по химии представив, и отстраняю, немного потянув за плечо.

– Вставай.

Глаза мутные у него. Шальные и блестящие. Глаза у него полны непонимания. Блестящий лоб и растрепавшаяся челка. Сбитое дыхание. И недвижимость сохраняет едва-едва.

Легонько шлепаю по бедру и тащу вверх, снимая с себя. Заставляю подняться на едва не подкосившиеся ноги и, выпрямившись следом, толкаю к столу. Быстро все, едва ли понимает, что происходит.

Быстро все, раз – и сидит на деревянном крае, а я развожу его колени в стороны и пригибаюсь немного, чтобы было удобнее.

Быстро все, вставить во второй раз куда проще, но для того, чтобы приподнять и затащить на себя, приходится прерваться, чтобы спешно объяснить на ухо, что к чему.

Чтобы обьяснить, для чего вообще нужны демоверсии.

Для того чтобы трахать на весу – Кир довольно тяжелый. Для того чтобы не уронить его и не сломать свой же член – прижимаю спиной к ближайшей пустой стене. Цепляется руками и ногами, широко распахнув уже не только рот, но и глаза.

Чувствует себя абсолютно точно распятым и насаженным.

Чувствует и двигается сам, медленно опускаясь и нажимая на мои плечи, чтобы немного соскочить и приподняться.

Двигается только он один.

Извивается, по всему торсу елозит, поскуливает, потому что себя приласкать не может, но то и дело пытается освободить одну из рук.

То и дело пытается и, забывшись, слишком сильно опускается.

Вздрагивает, кривится и тут же гнется, чтобы подняться вверх.

Находит нужный ритм – и, несмотря на то что мышцы сводит, это в тысячу раз лучше, чем лежать сверху. Это в тысячу раз круче, ощущать его всего.

Смазанно водить губами по приоткрытому рту, касаться языком языка, потому что поцелуи во время движения выходят так себе.

Больше царапается. О колкий уже подбородок и кромки зубов.

Поцелуи во время движения выходят так себе, потому что на них не сконцентрироваться.

Потому что много всего.

Пальцы, что придерживают его за бедра, соскальзывают ниже, устраиваются на ягодицах, и их кончиками я могу почувствовать, как медленно он растягивается, опускаясь на мой член. Я могу почувствовать, как оказываюсь внутри, еще и так.

На все про все – три минуты максимум.

На все про все – минувшая вечность и тысячи мелких противных мышечных спазмов в ногах.

На все про все – один его крик в конце, один мой стон и ставшая сдвоенной судорога.

Выкручивает так, что вынужден привалиться плечом к стене, чтобы удержать. Выкручивает так, что его соседи наверняка решат, что смотрит порно или имеет кого в восемь-то утра.

Никого не ебет, что решат его соседи.

Кончил, потираясь о мой живот, и теперь он весь в белесых мокрых подтеках. Кончил, чувствительной головкой елозя по напрягшимся мышцам, и это кажется очень крутым. Кажется комплиментом.

Кажется, что это даже лучше, чем было у меня, испачкавшего его глубоко внутри.

Выдыхаю, медленно выпуская из легких воздух, и, поморщившись, приподнимаю Кира повыше, чтобы снять с себя. Понятливо становится на ноги, почти спрыгивает на пол и тут же охает, сгибаясь и хватаясь ладонью за место чуть пониже поясницы.

– Будешь должен мне за это, – звучит как ни в чем не бывало и ковыляет до шкафа, чтобы выудить оттуда чистое полотенце.

– А как же твоя пауза?

Отмахивается вслепую и совершенно буднично просит поставить чайник. Ну, если я не пойду с ним, конечно, устранять деяние… рук своих.

Предложение крайне заманчивое, да только вот кое-что еще…

– Что ты сказал матери?

Замирает прямо посреди коридора и отражается в большом, расположившемся на дверцах шкафа зеркале. Растерянность на лице только лишь на короткий момент. Смаргивает ее и усмехается, словно ничего и не произошло.

– Что у тебя любимые кроссы порвались и тебе требуется срочная психологическая помощь. Отвали и забей.

Закатываю глаза и тащусь следом в хорошо знакомую мне ванную. В конце концов, и правда, что бы он там ни сочинил – все в порядке, а до остального мне и дела нет.

***

Выйти из комнаты не так сложно. Повернув ручку, щелкнуть замком – тоже.

Да только дальше что? Что дальше делать, если перед глазами белая пелена, а в голове нет ни единой мысли?

Мать смотрит.

И взгляд этот более чем выжидающий.

Тихонько выдыхаю через нос и слышу, как скрипят дверцы моего шкафа. Мокрый настолько, что и по моей футболке расползлось внушительное пятно. Щека тоже мокрая. Рукав.

Жнецов-Жнецов.

– Ты мне объяснишь что-нибудь? – начинает осторожно, а у самой почти паника в голосе. Начинает осторожно, а у самой глаза блестят.

Поняла.

Пульс дает сбой.

Она все поняла.

Почти что насильно заставляю себя отлипнуть от двери и сделать шаг вперед. Заставляю себя подойти к ней, давно ставшей ниже меня и такой маленькой.

Кусаю щеки, и во рту уже ощущается солоноватый привкус. Сглатываю его вместе со слюной, осторожно сжимаю пальцами такое тонкое, по сравнению со жнецовским, плечо. Киваю вглубь ее комнаты. Послушно идет, но в последний момент передумывает садиться на диван и принимается ходить по комнате, встав в итоге перед молчащим телевизором.

Вот оно, Владово «страшно».

Страшно оказаться непонятым или того хуже.

Страшно и совершенно несправедливо. Раз так, то почему он должен один?..

– Кирилл? – мама зовет словно откуда-то издалека. Смаргиваю, заставив взгляд проясниться. Молюсь всем возможным богам, чтобы обошлось без скандала и обвинений. Мне говорить можно что угодно, ему – попросту хватит. – У него что-то случилось?

Киваю.

Случилось.

Я у него случился.

Говорить тяжко. Язык совершенно чужой. Огромный и неповоротливый. Язык словно отказывается функционировать.

– И ты знаешь что?

– Я все про него знаю, – вырывается само, и в грудной клетке сразу приятно пусто. Будто сжатые уже черт-те сколько, перекореженные ребра расправились.

– И как это понимать?

Невольно дергаю плечом, словно пытаясь скинуть с него вопрос. Тут же вспоминаю осекшегося на полуслове отца Влада. Вспоминаю и вместе с тем понимаю, что даже не запомнил выражения его лица. Не запомнил вообще ничего, в таком шоке был. Испуг смешался с неловкостью, а после уже, дома, перерос в ужас.

В данном случае – лучше услышать, чем увидеть своими глазами. И никто и никогда не сможет меня переубедить.

Никогда.

– Влад не встречается со Снежкой. У нее вообще другой парень.

Мать ожидаемо меняется в лице. Тени, что бродят по стенам из-за ветра, шатающего растущие прямо перед домом деревья, и свет старенького бра на стене придают мимике выразительности.

– Но ты не переживай, он ничего. Нам он почти уже нравится.

– Ты можешь объяснить нормально?

Еще одно движение плеч. Будто лежит на них что-то, что никак не выходит скинуть. Будто кто-то тычет в левое со спины.

По классике жанра тут мне положен глубокий вдох. На практике – заранее запастись кислородом не выходит вообще. Дышу, как собачка, которой пришлось бежать марафон в жару. Язык только не висит, разве что.

– Они вообще никогда не встречались. Ни единого дня.

– И для чего тогда он… – Глядит недоверчиво, как на маленького несмышленого ребенка, который выдал какую-то чушь, но, должно быть, вспоминает недавно подсмотренную в коридоре сцену и меняется в лице. И пока, только пока, это недоумение, а не ужас. – Ты же не хочешь сказать, что?..