И я рассказала эту потешную историю, хотя и не так уж точно, не так блестяще, как она прозвучала из ваших уст. Новый слушатель ухмыльнулся, рассмеялся и вздохнул. И я засомневалась, что доставила ему своим рассказом удовольствия не меньше, чем в свое время доставили вы мне. Так произошло потому, что я взялась не за свое дело и рассказывала не от души, а всего-навсего подражала умелому рассказчику. Я люблю быть остроумной. В этом я поднаторела, могу изменять фразы, манипулировать словами и переиначивать их смысл. Шуточные истории, которые я рассказываю, придумала вовсе не я. «Если уже знаете, одерните меня», — обычно говорит рассказчик, собираясь поделиться со слушателями своей последней шуткой. И он прав, ведь почти все шутки, анекдоты передаются из уст в уста и ходят по кругу.

Шутки не принадлежат конкретным лицам, они безличны и не имеют авторства. Вот мне, например, рассказали какую-то смешную историю, а вам — нет или вы не расслышали. Ну а я ухватила ее и решила пустить дальше, не держать при себе. История вовсе не касается ни меня, ни вас. У нее своя жизнь, свой круговорот.

Соль шутки — в неожиданности, она словно внезапный выстрел из пушки, вспышка оргазма, взрыв неудержимого хохота. Она как бы говорит: а вот и я, тут как тут. Я прекрасно разбираюсь в шутках и знаю, как распознать стоящую. По натуре своей я женщина общительная, и шутка у меня долго не залежится. Мне очень нравятся всякие развлечения, и я люблю забавлять других. Естественно, мне доставляет удовольствие, когда меня хвалят. Приятно сознавать себя знатоком в какой-то области.

Я радуюсь, когда, сделав невозмутимое лицо, быстро гоню машину с шуткой на борту к месту назначения и там вдруг вываливаю груз. Я живу в таком мире, где много чего не принадлежит мне, но все же я ценю все это, и довольно высоко.

Ну так вот — рассказываю.

Живописная картина. Они стоят, повернувшись к нам спиной, и оживленно переговариваются, указывая друг другу на нечто примечательное, стоящее внимания, словно перед их взором широкая панорама красочного пейзажа. А перед ними лежали руины, у самой кромки облаков тихо плыла блестящая луна, над вулканом раздувался дымный султан.

Они уже налюбовались видом издалека, с оконечности мыса, а потом медленно, с трудом взбирались по склону, где должны были внимательно смотреть под ноги, стараясь не наступить на острые камни и не споткнуться. И вот теперь, совершив последний бросок, наконец-то поднялись на самую вершину, достигнув широкого рва, окружавшего конус. Стоят и показывают на него жестами: вот здесь опасность затаилась совсем рядом. Сверху обрушивается град камней и туча пепла. Кратер изрыгает столб черного дыма. Раскаленный камень падает всего в нескольких метрах от них — осторожно, не трогайте его руками! Но они не обращают на этот «пустяк» никакого внимания — настолько зачаровал их всех захватывающий дух вид, а уж находящегося с ними поэта вообще околдовал.

Другая картина. Чтобы рассмотреть ее получше, далеко забираться не приходится. Ему хочется заглянуть вниз, увидеть все изнутри.

Стойте и смотрите отсюда. Поэт вынул хронометр: «Хочу протиснуться за ту скалу. Собираюсь проверить, сколько минут сможет вести себя таким образом этот монстр». Часы показали, что монстр (он дышал с трудом, как больной) делал выдохи через каждые двадцать минут, а в промежутках камнепад затихал. Во время такой передышки поэт подбил своего боязливого друга — художника взять проводников, чтобы те подтащили их к самому кратеру, и они сумели бы быстро заглянуть в него.

Проводники помогли им взобраться, и вот они стоят на самой губе огромного зева, как напишет потом поэт. Легкий ветерок разогнал дым, хлюпанья, бульканья, брызганья не слышно, но пар по-прежнему вырывается из тысяч трещин и щелей в стенах кратера и застилает обзор, поэтому нельзя разглядеть, что делается в глубине, виден самый верх потрескавшихся каменных стен. В них, по словам поэта, не усматривалось ничего такого примечательного или, например, поучительного и приятного.

Но вот монстр в очередной раз вздохнул, и из его утробы раздался ужасный громовой раскат, затем из глубины гигантского котла вырвалось светящееся облако пара и дыма, а вслед за ними самая мощная из всех мортир выплюнула прямо вверх, в воздух, сотни камней, крупных и мелких…

Проводники потащили их за полы камзолов прочь от кратера. Один из них, тот самый одноглазый мальчик, которого Кавалер приставил к поэту, толкнул их обоих к огромному валуну, за которым можно было укрыться. Гул стоял такой, что мешал как следует рассмотреть далеко внизу спокойную гладь залива и город, своими очертаниями напоминавший изогнутый амфитеатр или гигантское кресло. «Я сейчас же спускаюсь!» — прокричал художник. А поэт, который подбил его полезть наверх, чтобы похвалиться потом перед всеми, какой он, дескать, храбрый, и получше запечатлеть в своей памяти еще несколько сцен, решил быть благоразумным и уйти от греха подальше.

Поэтом был сам великий Гёте, совершавший со своим другом художником Тишбейном[33] первое из трех своих восхождений на вулкан. Поэт, имевший исключительно крепкое здоровье для своих тридцати семи, вел себя спокойно и достойно, как и подобает знаменитости, когда находишься на огнедышащей горе. Если пожилой английский рыцарь ордена Бани мог регулярно совершать такие восхождения, тогда он, поэт, и подавно может. Да это же запросто проделает любой здоровый путешественник, приезжающий сюда. Но в отличие от Кавалера нашему поэту подобная прогулка отнюдь не показалась восхитительной. Его бросало то в жар, то в холод, он устал, немного испугался и испытывал всяческие неудобства. Все представлялось ему как нельзя более глупым. Нигде не было видно ленивых, праздношатающихся туземцев, слоняющихся без дела по этой ужасной горе, возвышающейся всего в нескольких километрах от поистине райского уголка. Такой вид спорта определенно предназначен для иностранцев, и в первую очередь для англичан. Ох уж эти англичане! Насколько благородные, настолько грубые и невоспитанные. Если бы англичан не существовало, никто бы и не догадался сотворить их: такая эксцентричность, верхоглядство, замкнутость. Как только они развлекаются?

Нужно попробовать поразвлекаться вместе с ними.

Поэт приехал вечером. Он, его друг и еще один немецкий художник, постоянно проживающий в Неаполе, сначала посмотрели у Кавалера коллекции, хранящиеся в зале для приемов. Там на стенах развешаны картины, написанные маслом и гуашью, рисунки в карандаше, на столиках и подставках теснились камеи, сосуды, в шкафах — различные камни, минералы и другие редкие вещи. Коллекционные раритеты лежали в хаотическом беспорядке, без всякой методологии и классификации, и немецкие гости сразу же обратили на это внимание и вынесли в известной степени неприятное впечатление. Разумеется, не от обилия антикварных вещей, а от кавардака, в котором они хранились. Но если бы пригляделись повнимательнее (завистливым взглядом любого серьезного коллекционера), то пришли бы к иному мнению и согласились, что владелец всех этих богатств обладает достаточной чуткостью, знает подлинную цену раритетов и разложил их по своему вкусу. Много лет спустя Тишбейн вынужден был признать, что стены дворца Кавалера отражали внутреннюю жизнь его владельца.

В следующий раз Кавалер пригласил поэта одного, без сопровождающих, осмотреть подземное хранилище. (Такой редкой привилегии удостаивались лишь самые знатные гости.) Поэт потом рассказывал своему другу художнику, насколько его изумило обилие и разнообразие хранившихся там раритетов. В подвальном помещении стояла даже самая настоящая маленькая часовня со всеми ее причиндалами. И откуда только Кавалер умудрился притащить ее? Художник в ответ лишь покачал головой и воздел очи к небесам. Поэт заметил в хранилище и два изысканной чеканки бронзовых канделябра, которые, как он знал, были найдены при раскопках Помпеи. И еще там было множество других замечательных антикварных вещей неизвестного происхождения.