Раз уж жена и теща безвыездно жили в графстве Суррее под Лондоном в ожидании возвращения героя, Кавалеру ничего не оставалось делать, как тоже туда приехать, хотя он и сохранял за собой дом в Лондоне. Домашние его не забыли. И именно для него в эту речушку, которая была для Кавалера олицетворением Нила, выпустили для нагула рыбу. Но ему, к сожалению, не позволили прихватить с собой из лондонского дома любимые книги, а также привезти французского повара. Жена грубо сказала, что он может пользоваться библиотекой героя и услугами персонала в этом доме. А вот зачем ему нужен французский повар, он так и не смог внятно объяснить. Ему просто не хотелось менять привычный образ жизни.

— Вы должны отказаться от этого и того тоже. Здесь такого навалом, предостаточно.

Покрывала с козел кучера украли на следующий же день, когда Кавалер остановился в придорожной гостинице, чтобы отправиться половить рыбки в реке Уандл. Как только он вышел из гостиницы, то сразу же заметил пропажу, а кучер как ни в чем не бывало сидел и дремал на этих самых козлах. В глазах у него так и защипало от слез. Мысль о пропаже не давала ему покоя весь обратный путь, и дома он сразу же поделился своим горем с женой. Та в ответ лишь фыркнула:

— Подумаешь, покрывало. Да их все время крадут.

Кавалер почувствовал себя дурак-дураком; он вообще теперь расстраивался из-за пропажи всяких пустяков, хотя и стоили они сущую ерунду. Но дело было вовсе не в деньгах. Зачастую люди привыкают к вещам, которым и цена-то всего пенни, особенно когда владелец уже стар и выжил из ума, ему дорога память о таких вроде бы ерундовых вещах. Потеря шариковой ручки и шпильки, или тесемки вызывает острую, неоставляющую боль. Кавалер категорически потребовал поместить объявление о пропавшем покрывале.

— Да это же напрасная трата денег, — помещать такое объявление, — возразила ему супруга. — Все равно что просить вернуть бриллиант, который мы потеряли в Дрездене.

Однако в газетах все же прошло такое вот объявление:

«Пропало из закрытой кареты джентльмена малиновое, подбитое изнутри покрывало на козлы, обрамленное белой шелковой лентой по краям, прошитой белыми и голубыми нитками. Нашедшего просим вернуть за вознаграждение».

— Да его же ни в жисть не вернут, — заметила супруга Кавалера.

Разумеется, так никогда и не вернули. Кавалер частенько вспоминал пропажу и не мог бы с полным правом сказать, что она огорчила его гораздо больше, чем расставание с любой другой вещью, которую он вынужден был продавать.

Лежать в постели, всеми силами сопротивляться неимоверной усталости, плыть в забытье между дремотой и пробуждением, стараться вспоминать прошлое и ничего не помнить или все это четко представлять себе в уме, видеть склонившиеся над тобой лица — вот моя жена, а вот ее мать, моя теща. Кто-то прикладывает влажную салфетку к его губам. А что это за странный скрипучий звук? Кто-то здесь, в комнате беспокойно, хрипловато дышит.

Ему предстоит пройти по бесконечному коридору, прежде чем он поймет, что ноги отказываются повиноваться. Многое осталось недоконченным. Весна на дворе, окна распахнуты, слышны голоса. Ему задают вопросы: «Как вы поживаете?», «Как чувствуете себя?», «Вам получше?». Ответов они, разумеется, и не ждут. Он не в состоянии отвечать, хотя и хочет сказать, что ему нужно помочиться. Он им не скажет, что простыня уже мокрая. Кто их знает, может, они и разозлятся? Ему так хочется, чтобы они не уходили, а стояли бы, улыбаясь и напряженно вглядываясь. Вот ее лицо, а вот его. Они берут его за руки. Какие же теплые у них ладони. Они поднимают его. Слышно, как шуршит их одежда. Слева — его жена. Он чувствует ее запах. А с другой стороны — его друг. Он держит его левой рукой. Видимо, им не очень тяжело нести его. Внутри груди, там, где всегда ощущалась боль, теперь зияет пустота.

Ему удалось выскользнуть из темного провала в памяти. Душа поет и ликует. Он лезет вверх. Подъем не из легких. Но гора не такая уж и высокая, чтобы не взобраться на нее. И вот он упорно карабкается вверх. Какое-то невесомое парение. Он долго-долго смотрел вверх, так что теперь можно бросить взор с высоты. Раскрывается широкая панорама. «Ну вот я и умираю», — подумал под конец Кавалер.

Шестое апреля 1803 года.

Так как я закрыл глаза и лежу без движения, они подумали, что я ничего не слышу, о чем они там говорят, но я все преотлично слышу. Просто лежать неподвижно мне удобнее: помещение огромное, беспорядочно колышащиеся портьеры на окнах нервируют, одним взглядом всего не охватить. Свет режет глаза. Кто-то спокойно говорит, что долго так продолжаться не может. И я слышал все, что они говорили раньше, пока я спал, и мне не хотелось просыпаться. Проснуться значило бы удивиться. Прежде всякие неожиданности меня не увлекали. Толо и супруга меня угнетают. С тех пор как я заболел, они присмирели. В Неаполе Толо вел себя с ней, как подобает слуге: когда она обращалась к нему, смотрел себе под ноги, а тут разговаривают спокойно, прерывают друг друга, словно старые друзья, а теперь я чувствую, что они наклонились надо мной и поцеловались. Странно как-то, что мой преданный неаполитанский циклоп одет в английский военный флотский мундир. Может, он надел наряд специально, чтобы удивить меня? Он знает меня очень хорошо. Иногда я чего-то пугался, как в тот раз, когда он перетаскивал меня через поток горячей лавы и сердце мое громом бухало в груди, но я и виду не подал, не к лицу мне было показывать страх. А теперь он может ошибочно подумать, что я боюсь или чем-то удручен. Вообще-то, он бесстрашный, этот Толо. Он одержал много побед в баталиях. Все восхищаются им. Хоть у него и низкое происхождение, все равно теперь он сицилийский герцог. Король хотел сделать из него циклопа-громовержца и упрятать в Этну, но я знаю, что Толо до сих пор предпочитает Везувий, как и я. Вместе мы на Этну не восходили. Пэром Англии мне не бывать. Но от этого не стоит впадать в уныние — все равно не поможет, поскольку, распаляя себя, ничего не достигнешь, если тебя обуял страх. Лучше оставаться холодным и рассудительным, это создает впечатление, что ты не испытываешь страха, и тем самым сбиваешь с толку других, потому что им надо подать пример и успокоить их. На корабле по пути в Палермо я дрожал от страха и трясся от качки судна, а Толо пришел и остался со мной, держа меня за ноги, и мне хочется, чтобы он опять подержал мне ноги, потому что они замерзли, хочется, чтобы он растер их. И хоть брать в руки пистолеты могло показаться дурацкой затеей, так как я не представлял даже, что с ними делать и как наказать шторм, тем не менее я успокоился, даже когда Толо понадобилось вернуться на палубу, чтобы и там своим примером успокаивать матросов. Я, помнится, сидел тогда спокойно, закрыв глаза, и шторм стих. И знаю, что если буду лежать спокойно, не двигаясь, то страх не коснется меня. Вот они опять заговорили. Такое долго тянуться не может. Может быть, Толо не боится, поскольку видит всего лишь половину того, что видят другие. Свои самые громкие победы он одержал, будучи одноглазым. Ну а если я закрою оба глаза, то угроз вообще не увижу — и бояться-то будет нечего. Вместе с тем невозможно предвидеть, где таится настоящая опасность. Это мои друзья думали, что постоянную угрозу для меня представляет вулкан, и говорили о том, как им будет больно, когда узнают, что я погиб при извержении, подобно Плинию Старшему, но они напрасно беспокоились за мою безопасность. Со мной никакого несчастья не произошло, по крайней мере, от вулкана. Вулкан был для меня убежищем. Неаполь сам по себе очень полезен для здоровья. Там я чувствовал себя так хорошо. Воздух особый. А сейчас я чувствую себя плохо. И море рядом. Когда я нырял с лодки и плавал, вода так приятно омывала мои руки и ноги. Хорошо, что они поддерживают меня, потому что члены у меня стали такими тяжелыми. К тому же мне что-то мешает свободно дышать. Если бы я находился по-прежнему в Неаполе, то не болел бы. Кэтрин так нужен был здоровый воздух. Не будь Плиний таким толстым, ему хватило бы воздуха и он бы не погиб при извержении Везувия. Он и не догадывался, и никто тогда не знал, что это все вулкан наделал. Как же они, должно быть, удивились. Когда он погнал судно, чтобы спасать жертвы извержения, его спутники остались живы. Только он один не вынес ядовитого дыма. Может, и для Кэтрин вулкан оказался смертельным. Помнится, она умерла с такой тоской и очень просила меня проследить, чтобы не хоронить ее там. Она сильно вымоталась. Мне кажется, что теперь она спокойно покоится дома, многие люди хотели бы отправиться на покой. Когда Плиний подплыл к берегу, он так устал, и ему развернули подстилку, чтобы он прилег и немного отдохнул, а он так и не смог оправиться. Никому не дано знать, когда умрешь, но надлежащие меры предосторожности принять можно. И в то же время избежать ненужных мер. Теперь-то я вспомнил, зачем держал пистолеты — чтобы застрелиться, когда почувствую, что корабль тонет. Я боялся, что вода зальет мне легкие, перекроет доступ воздуха и задушит, уж лучше пусть свинцовая пуля пробьет мне голову. Снова впадать в панику я уже не буду. Как глупо получилось бы, если бы я убил себя, услыхав слишком громкий шум от того, что корабль сильно накренился. Шум стих, и судно выпрямилось. А я умер бы, прежде чем понял, что умираю. Мать Толо говорила тогда, что в шторм я уцелею, и оказалась права. Она заверила меня, что я буду жить до тех лет, сколько мне исполнилось сейчас, и я не помню — сколько, хотя смерть придет ко мне в любую минуту. До пророчества мне дела нет. Любая годовщина укорачивает жизнь. В двадцать два года, да, события детства и юношества легче припомнить, мне столько лет исполнилось в сентябре 1752 года, как раз когда меняли календарь. Я видел тогда, как шла огромная толпа людей с транспарантом: «Отдайте нам наши одиннадцать дней», потому что эти невежи думали, что вычтенные из календаря дни сократят им жизнь. Но ничего никогда просто так не вычитается, а невежественных людей не убедить, что они невежественные, так же как дуракам не втолкуешь, что они дураки. И тем не менее естественным кажется желание продлить жизнь, какой бы жалкой она ни была. Мизерное долго не просуществует. В Неаполе каждый день стариков сбивают с ног несущиеся во весь опор коляски, нахальные кучера которые орут всем во все горло, чтобы освободили дорогу. Одного такого пострадавшего я сам видел. Это был глубокий старец, весь высохший, ну кожа да кости, сущий скелет в лохмотьях. Он переставлял ноги как-то перпендикулярно к земле, ставя всю ступню сразу. И не потому, что так надежнее, а из-за болезни ног — ступни у него не гнулись. Если бы я не мог ходить вертикально, то вообще лучше бы не ходил. И даже лежа здесь, когда больше не могу, к своему огорчению, шевелить ни руками, ни ногами, я все же в состоянии наблюдать, что происходит вокруг. Кому же хочется, чтобы занавес опустился, когда спектакль еще не кончился. Кто сказал, чтобы его дальше не продолжать? Даже если повествование не имеет конца или один рассказ переходит в другой, а тот в третий и так далее, все равно мне хотелось бы знать, когда и каким образом настигнет возмездие этого проклятого Бонапарта и кто в конце концов захлопнет окошко. Я услышал грохот колес кареты и подумал, что они решили прокатить меня. Но я-то хоть прожил достаточно и видел, как в Англии позорно провалился тайный сговор революционеров. Человеческая натура столь порочна, что даже глупо надеяться, а еще меньше желать, чтобы общество когда-либо трансформировалось и перешло на более высокую стадию развития. Единственное, на что можно надеяться, так это на очень медленное повышение развития общества. Ничего выпирающего, остроконечного. То, что слишком выпирает, будет придавлено. Чему угодно трудно удержаться и стоять, не колеблясь, слишком долго. Тело мое не слушается меня. Могу ли я стоять теперь? Нужно учиться заново стоять, коль скоро они намереваются прокатить меня в карете. Я удивлю их, если встану на свои тяжелые, холодные ноги. Когда этот маленький человечек в адмиральском мундире уйдет прочь, Толо вернется и разотрет мне ноги. Но мне хочется, чтобы и жена осталась. Не все же время ей ходить вместе с ним. Могла бы и посидеть около меня и спеть что-нибудь. Ради нее я мог бы даже открыть глаза. Она теперь такая добрая. В последнее время она не очень-то хорошо относилась ко мне, не так, как мне хотелось. Полагаю, потому, что я был болен, а теперь решил стать более или менее здоровым. Есть такие люди, которые начинают что-то защищать только в том случае, когда объект их защиты подвергается угрозе, выходит из строя и вообще уничтожается. Невежественные строители Помпеев и Геркуланума и думать не могли, что их города поразит гром и они разрушатся и останутся погребенными под слоем камней, грязи и пепла до тех пор, пока туда не приедет Винкельман и не докажет неправильность поверхностного способа раскопки городов, и не призовет тщательно и аккуратно расчищать слой за слоем, и его более осторожный метод будет осуществлен на практике. А вскоре после этого его убил и ограбил ужасный молодой человек. И вовсе не прекрасный Ганимед[90], как мне говорили, а жестокая и тупая скотина с лицом, покрытым оспинами, которого мой доверчивый друг пригласил к себе показать кое-что из сокровищ, которые он вез в Рим.