Не считаясь с любовью Кавалера и несмотря на нанесенные ей обиды, Эмма, будучи мягкосердечной, продолжала писать Чарлзу, похваляясь теперь своей победой. (Орфография по-прежнему хромала.)
«У миня теперь апортаменты ис читырех комнат с видам пряма на залиф и ище сопственный икипаш и личный горнишныи и служанки и мне шьют на заказы адежду, — сообщала она в очередном письме. — Все придворныи дамы васхищаюца маиси волосами. Я пела на музыкальном вечере две сирьозныи песни и ищо две шутошные и мине гаварили што мой голос не хужее чем у кастратав. Все так силно хлопали. Люди плакают кагда слушают миня. А твой дядя искрине любит миня, а я люблю его и я занимаюсь тем, што его ублажаю. Каждый вечер мы ходим гулять в публичный парк. Мы все время ходим в оперу и видили нескальких инастранцев кагда они сматрели гречискии храмы в Пастуме…»
Теперь в письмах под местоимением «мы», ранее обозначавшим ее и Кавалера (к примеру, под фразой «Мы считаем, что дарические калоны слишком масивны и не так уж элегантны»), нужно было подразумевать местность и местных жителей (например: «У нас тут вскоре вазможно произойдет очень сильное извержение. Так хочется, чтобы оно произошло». Видя, как Кавалер увлечен вулканом, думает только о нем и все время твердит о сильном извержении, случившемся вскоре после его приезда в Неаполь двадцать три года назад («оно было таким памятным и совсем даже не ужасным»), Эмма стала привыкать к Везувию и считать, будто тоже была здесь во время той страшной катастрофы.
«Твой дядя смиеца над мной, — писала она Чарлзу, — и гаварит, што я типерь буду ривнавать ево к горе».
Теперь она по популярности соперничала с вулканом и сделалась местным чудом, слух о ней разнесся за пределы королевства. Даже русский посланник граф Скавронский, видимо, счел, что о ее незаурядной внешности стоит доложить своей повелительнице, поскольку Екатерина Великая интересовалась необыкновенной красоты девушками, вознамерившись пригласить их в Санкт-Петербург.
Так разве мог Кавалер не любить ее нежно и не лелеять?
Он стал целиком доверять Эмме. Ему было жутко вспоминать обо всем, что ей довелось пережить и вынести на своих хрупких плечах. В его понимании ее «коллекционная ценность» ничуть не запятналась и не девальвировалась из-за того, что раньше девушка принадлежала менее достойным и знатным владельцам. Он учитывал лишь то обстоятельство, что ее красота наконец-то заняла подобающее место и включена в каталог раритетов, принадлежащих тому, кто больше всех имеет право владеть ими.
Можно только сожалеть, что некоторые особо ценные предметы из коллекции иногда становятся общедоступными в виде игрушек и безделушек. Даже если надежно хранятся в крупных частных коллекциях или музеях, они тем не менее не застрахованы от скрытого разбазаривания.
Вот, к примеру, как сложилась дальнейшая судьба знаменитой вазы, продажу которой Кавалер, как торговец антиквариатом, считал самой своей удачной сделкой. Спустя год после того как вдова герцога Портлендского, соблазнившись приобрести эту изящную римскую вазу с рельефами за огромные деньги, умерла, и вазу унаследовал ее сын, третий герцог Портлендский. Тот передал вазу во временное пользование пронырливому единомышленнику Кавалера керамисту Джозайе Уэджвуду, замыслившему грандиозный проект, посредством которого, как он считал, можно было бы поднять эстетические вкусы английского общества. Этот изготовитель гончарных изделий для массового потребителя и большой любитель упрощенных форм сделал штук двадцать подобных керамических ваз, чтобы посмотреть, что из этого получится. Взяв за образец ту самую римскую темно-синюю вазу, Уэджвуд даже не попытался хоть как-то придать своим ремесленным поделкам изначальный цвет оригинала и, упростив форму, нарушил ее изящные очертания. Ручки вазы оказались опущенными вниз и не гармонировали с изящными изгибами корпуса, плечи сильно закруглились, а горловину он укоротил. Как знать, может, Кавалер и согласился бы с такими явно искаженными приземистыми копиями, ибо уже давно переборол в себе аристократический дух сопротивления всему новому и руководствовался торгашескими соображениями в целях рекламы своих коллекций. Но он наверняка бы встревожился и возмутился, узнай, что в следующем столетии потомки керамиста Уэджвуда поставят на поток производство копий знаменитой вазы и начнут клепать их на своей фабрике в десятках тысяч экземпляров. Это известные ныне, так называемые портлендские керамические вазы оливкового, желтого, бледно-розового, лилового, красновато-голубого, серого, черного и коричневого цвета, маленькие, средние и большие. Любой пожелавший приобрести понравившуюся портлендскую вазу может это сделать — такова была задумка фирмы Уэджвуда. Согласно спросу их выпускали в нужном количестве и самых разнообразных цветов и оттенков. Ваза превратилась в символ, в награду самой себе.
Ну а теперь нравится ли кому-то портлендская ваза?
Наиболее ценный коллекционный предмет всегда сравнивается с оригиналом, а не с копией. Владельцу оригинала дано сознавать, что он находится в его руках, и это его гордость и есть самая большая ценность. А ценный экземпляр как бы переносит свою ценность и на владельца. Коллекционер горд оттого, что он известен, и известен главным образом как обладатель антикварного раритета, добытого с таким большим трудом.
Так вот, пожилой мужчина подобрал молодую женщину, и она стала для него неким редкостным коллекционным экспонатом — по-другому поступить он просто не мог. Коллекционирование невозможно без широкого общения с другими коллекционерами и одновременно без нарушения их прав. Редко какая женщина не ощущает, как за нее борются или же испытывают удовлетворение, когда победитель, одолев наконец всех своих соперников в состязании или перекупив за более высокую цену (что невозможно при массовой распродаже), берет ее к себе. Великие коллекционеры — это не женщины и не просто рассказчики всяких занимательных историй. Коллекционирование, так же как и умение рассказывать всякие шутки-прибаутки и смешные анекдоты, относится к такой сфере человеческой деятельности, где конкурируют уже готовые формы творчества, передаваясь от одного рассказчика к другому, от одного владельца к другому. Здесь нельзя обойтись без конфиденциальности, без полной уверенности в том, что партнер принадлежит к твоему же клану. Женщин приучают поддерживать ведущих игроков как непосредственно в самой игре, так и в других мероприятиях, либо допускают стоять у игорного стола и изредка делать малозначительные ставки. Так сказать, играть или конкурировать ради пробы, но не принимать участия в самой игре.
Вот вы рассказываете мне какую-то шутку. Она мне нравится, я смеюсь до слез, до колик. Ах, как остроумно и изящно. Но в то же время довольно глубоко по смыслу. Я просто обязана поделиться с другими.
Вот кто-то приходит ко мне. Я расскажу ему шутку, услышанную от вас. Имеется в виду просто шутка. Она, разумеется, даже не ваша. Вы сами ее услышали от кого-то. А теперь я перескажу ее другому, если только не забуду. Но пока еще не забыла и хотела бы пересказать ее кому-либо и посмотреть на реакцию слушателя (зальется ли смехом, кивнет ли одобрительно головой, навернутся ли у него слезы на глаза). Но чтобы быть нападающей, а не защитницей, рассказывать придется искусно и интересно, в той же живой манере, как и вы, ну по меньшей мере не хуже вас. Я буду вести машину с шуткой в кузове осторожно, резко не тормозя, плавно переключая скорости и внимательно следя за дорогой, чтобы ненароком не влететь в открытый люк или яму.
Ну а поскольку я все-таки женщина, то и волноваться стану больше, нежели мужчина, стараясь доходчивее пересказать шутку, чтобы она все же дошла до сознания слушателя. (Вы же, разумеется, мужчина.) Я могу начать с извинения и пояснить, что, хотя с трудом запоминаю и неважно пересказываю всякие смешные истории и анекдоты, тем не менее не могу удержаться — уж очень забавная шутка. А затем робко начну рассказывать, лихорадочно стараясь припомнить, как это делали вы. Я стану подражать вашей интонации, ставить ударения и выдерживать паузы там, где вы.
