Вызвавшись помочь по хозяйству, Дин усердно работал веником, сметая мелкие щепки, складывая их в небольшой деревянный ящик и попутно бросая взгляды на ирландца.

Тернер, оголившись по пояс, рубил дрова. Его темные кудряшки были схвачены сзади резинкой, но несколько особо непослушных прядей кокетливо падали на высокий, чистый лоб. Разгоряченное лицо блестело от пота и сияло ярким румянцем, пробивающимся сквозь отросшую щетину. За неделю, проведенную на свежем воздухе, занимаясь физическим трудом, он окреп и посвежел, став для О’Гормана еще желаннее. И окончательно доведя до ручки.

Фотограф снова посмотрел на ирландца, любуясь его подтянутым телом. Эйдан, почувствовав взгляд, демонстративно размялся, расправив плечи и выгнув стройную спину. Потом закусил нижнюю губу, свел к переносице брови и одним ударом рассек большую чурку. Довольный собой, он победно вскинул вверх топор, издал пронзительный вопль и, легко ударив себя кулаком по волосатой груди, украдкой бросил взгляд на О’Гормана.

Дин ухмыльнулся. Его начала доставать эта игра в «стрелялки глазами» и он отвернулся, продолжив яростно махать веником. Он до чертиков устал одергивать себя, гоня мысли о том, как могут эти налитые мышцы перекатываться под его ладонями, устал хотеть попробовать на вкус эти яркие губы. Его терпению и выдержке подходил конец. Он готов был завалить Тернера прямо здесь, посреди двора и, прижав к земле, прокричать ему в лицо: «Эйд, твою мать! Ты идиот, если не видишь, что я люблю тебя!».

Никаких сомнений, он сошел с ума. Он с тихим ужасом думал о том, что через месяц придется вернуться в Новую Зеландию, оставить Эйдана, так и не объяснившись, не сказав главного. Что все может закончиться, так и не начавшись. А ведь он впервые так сильно полюбил. Дин не просто хотел этого чертова ирландца, но готов был пожертвовать всем ради него — карьерой, домом (да, он переедет в эту гребанную Англию или Ирландию, куда Эйдан захочет), родными. Лишь бы быть рядом. Он пришел к такому неутешительному выводу совсем недавно, окончательно потеряв внутренний покой из-за того, что не мог признаться. Неправильность этой любви сделала его жалким трусом, не решающимся на первый шаг. А Тернер будто издевался над ним, дразня взглядом, улыбкой, прикосновением. Он мог по-дружески хлопнуть Дина по плечу, а мог прильнуть к нему, потянувшись за чем-нибудь на столе, как это было сегодня за завтраком, подставив под его нос свою длинную шею, заставляя задерживать дыхание, а тело — изнывать от пронизывающих электрических разрядов. Дин тяжело вздохнул — он больше не может и не хочет быть просто другом.

Последние ночи, проведенные в комнате с Эйданом, стали для него настоящим испытанием. Он старательно отводил глаза, когда они раздевались, боясь, что ирландец заметит горящее в них нездоровое влечение. Он нырял в свою постель, желал спокойной ночи и почти сразу отворачивался, избегая любых разговоров. Потому что единственное, что ему хотелось сказать — это были слова о любви, о том, как он благодарен судьбе за то, что свела его с актером-алкоголиком, запутавшимся, потерянным, опустившим руки… и таким изменившимся за такой недолгий срок. Ему хотелось выразить свою любовь в поцелуе, в прикосновении, в ласке. Хотелось откинуть одеяло и просто сказать: «Иди сюда», и чтобы Эйдан пошел. Он любил и хотел его.

— Твою мать! Черт! Твою мать!

Громкий крик Эйдана вырвал О’Гормана из раздумий. Отшвырнув веник, он бросился к нему, не понимая, что произошло.

— Эйд! Что случилось?!

Тернер прыгал на одной ноге, зажав вторую руками чуть выше колена.

— Соскочил! Блядский топор соскочил! — ирландец взвыл от боли.

— Дай, посмотрю! Успокойся, Эйд! Покажи! — Дин хватал его за руки, пытаясь отвести их, взглянуть на рану. — Да перестань прыгать! Мать твою, убери руки!

Эйдан оттолкнул его и, заскулив, опустился на землю.

— Бля, кажется, жопа моей правой ноге…

— Заткнись, — бросил Дин, осторожно убирая его руки и сильным рывком разрывая ткань джинсов. Ирландец завопил и откинулся на спину.

— Твою мать… — сквозь зубы процедил О’Горман, сжал края раны, пытаясь остановить кровь, и посмотрел на его побледневшее лицо, — Господи, Тернер, ну почему ты такой косячный?..

— Я сейчас вырублюсь, — тихо ответил Эйдан, встречаясь помутневшим взглядом с новозеландцем, — Дин, только не дай мне так глупо умереть…

— Не говори ерунды. От этого не умирают, это просто шок. Видимо, у тебя очень низкий болевой порог, Эйд, так бывает. Не переживай, все будет в порядке.

Дин стянул с себя футболку и зажал ею рану. Конечно, Тернер не умрет, но нужно срочно доставить его к врачу. Здесь понадобится помощь специалиста — нужно зашивать, да и с костью неизвестно — попал он по ней или нет. А Мюренн как назло отъехала в магазин.

— Здесь есть врач?

Эйдан кивнул.

— Машина…

— Да-да, я знаю, что машины нет, — Дин судорожно пытался сообразить, как дотянуть Тернера до кабинета врача, или где он там работает. Можно взвалить его себе на плечи. Ничего, потерпит, не такой уж Эйд тяжелый… наверное.

О’Горман попытался приподнять его.

— Давай-ка, дружок, цепляйся за меня и не смей вырубаться — я без понятия, куда нужно идти, будешь указывать дорогу.

— Машина… — повторил Эйдан, обхватывая Дина за шею, утыкаясь в нее носом и морщась от боли.

— Ну, давай, мой хороший. Ты же мужчина, потерпи немного, — фотограф погладил темные кудряшки и не удержался, легко провел пальцами по его колючему подбородку и осторожно прикоснулся губами к мокрому виску, откинув непослушную прядку.

Тернер поднял на него удивленные глаза и слабо улыбнулся, указывая куда-то в сторону.

— Машина, Дино. Мюренн вернулась.

К всеобщему облегчению, с ногой Эйдана все оказалось не так уж страшно: он довольно глубоко рассек себе мышцы, лишь слегка чиркнув по кости. Врач ловко заштопал и перевязал его рану, дал кое-какие рекомендации, в основном касающиеся осторожности на будущее, и отправил их домой.

Дин помог ирландцу выбраться из машины, перекинул его руку через свои плечи и обхватил за талию. Они медленно поковыляли к дому.

Мюренн, с заплаканными глазами, шла следом и хмурилась. Она видела, как фотограф поцеловал Эйдана — вроде безобидный поцелуй сочувствия, но ее это насторожило. Слишком нежным он был для просто друга. И очень уж двусмысленно смотрелись полуобнаженные молодые люди, сидящие в обнимку. И рука внука, обнимающая Дина за шею, и то, как они смотрели друг на друга… Это уж потом она поняла, что с Эйданом приключилась беда, когда с его ноги соскользнула импровизированная повязка. Но первое впечатление было вполне конкретным и пугающим.

Женщина вздохнула, глядя на руку О’Гормана, придерживающую за талию ее Огонька. В ней не чувствовалось грубой мужской силы, скорее — нежный трепет. Нет, Мюренн не полезет не в свое дело, но неужели…

Она не считала себя ханжой, пытаясь в свои семьдесят с хвостиком лет, идти в ногу со временем. Что поделать, если мир встал с ног на голову и однополые отношения сейчас считаются нормой? Она не спорила, это явление существовало всегда. Просто ей не нравилась активная пропаганда всего этого. Против самих, «таких», людей она не имела ничего против, считая, что каждый человек имеет право на свой кусочек счастья. Но Эйдан… Она сможет принять это?

Мюренн слишком хорошо знала своего внука и могла бы поклясться чем угодно, что он влюблен. Она уже очень давно не видела в его глазах таких искорок и искорки эти появлялись только тогда, когда он смотрел на своего друга.

Дин заставил лечь Тернера на кровать.

— Сильно болит? — спросил он, заботливо накрывая ирландца одеялом.

— Терпимо. Не волнуйся, я в порядке.

Эйдан прикрыл глаза. На самом деле нога безумно болела, вдобавок ко всему, его знобило. Врач предупредил о возможном жаре, но легче от этого не становилось.

Дин вздохнул, откинулся на подушку, заскрипев пружинами старой кушетки, и взглянул на друга. Если бы он мог хоть как-то облегчить его боль, но они сделали все возможное, до отказа напичкав Эйдана обезболивающими.