Последнюю фразу Эйдан произнес почти шепотом и снова прыснул, увидев, как вытянулось лицо О’Гормана.

— Идем! — хихикая, Тернер потянул его за руку.

Переступив порог, минуя небольшую прихожую с пристройкой для санитарных нужд, они прошли в гостиную. Убранство ее было довольно скромным, но по-деревенски уютным: старый удобный диван, прикрытый волосатым бежевым шерстяным пледом с кельтским узором, два кресла с высокими спинками, повернутые к большому открытому камину, дубовый обеденный стол, четыре стула и небольшой комод. На стенах, в разноцветных рамках, висело множество фотографий, в коллажах и по отдельности, сделанных в разные годы: от старинных, пожелтевших, явно позапрошлого века, до современных — ярких, светящихся, словно маленькие окошки в другие миры. Помимо фотографий, стены украшали небольшие милые акварельные пейзажики, явно написанные хозяйкой дома. На столе и комоде стояли большие вазы со свежими цветами, от аромата которых, приятно щекотало в носу и немного кружилась голова. На полу раскинулся большой ковер ручной работы с узором, копирующим узор пледа. Из гостиной вели три двери: две — в небольшие комнатки-спальни и еще одна — в маленькую кухоньку с разрисованными хозяйкой шкафчиками.

— Наша комната, — кивнул ирландец на одну из дверей и потянул О’Гормана, — Ну, чего ты застыл, как изваяние?

— Сейчас, — тихо ответил Дин, подходя к каминной полке.

С большой черно-белой фотографии в простой рамке, на него смотрел Эйдан, совсем молоденький, с привычно растрепанными темными волосами. Его огромные глаза на фото казались светлее, чем в жизни и светились очаровательной детской наивностью, в них как будто читалось: «Я готов обнять весь мир, ведь я доверяю ему». Пухлые губы были слегка приоткрыты в чуть заметной, бесхитростной улыбке. В самом уголке портрета мелким почерком было написано «Мой любимый Огонек».

— Очень красивый портрет. — Дин аккуратно взял фотографию. — Сколько тебе здесь лет?

Тернер пожал плечами.

— Не помню, лет четырнадцать-пятнадцать. Может больше. — Он немного помолчал, рассматривая фото из-за плеча О’Гормана, потом добавил: — Это любимый портрет Мюренн. Хотя мне он не очень нравится, я на нем какой-то…

— Наивный?

— Глупый, — буркнул Эйдан.

«Можно подумать, сейчас ты намного умнее», — подумал Дин, но вслух ничего не сказал, продолжая всматриваться в глаза на черно-белой фотографии.

— Почему Мюренн называет тебя Огоньком?

Тернер улыбнулся.

— «Эйдан», в переводе с древнеирландского, означает «огонь», «огненный», «вспыльчивый».

Дин повернулся к нему, удивленно приподняв бровь.

— Вспыльчивый? Что-то не замечал… — он осекся, вспомнив сцену в квартире Тернера.

Улыбка сползла с лица Эйдана.

— Был огонь, да весь угас… — тихо пробормотал он, опустив глаза, — Идем, оставь ты это фото. Еще насмотришься, тут их столько, что на полжизни хватит.

Комната Эйдана была выдержана в спокойных, бежево-коричневых тонах. Кровать, кушетка, небольшой шкаф, две прикроватные тумбочки, стул, стоящий под распахнутым окном, несколько полок с книгами и очередной порцией фото — просто, но уютно.

— Ну, как-то так, без изысков, — Эйдан плюхнулся на кушетку, заскрипев старыми пружинами. — Надо будет смазать, а то я тебе спать не дам этим скрипом.

Дин опустил вещи на пол и присел на кровать. В ее углу, рядом с подушкой, сидел большой плюшевый медведь, старый, немного потрепанный, но очень милый. Фотограф взял игрушку в руки.

— Твой?

— Ага, — Тернер наигранно закатил глаза, — Мюренн ни в какую не хочет от него избавиться, а я чувствую себя маленьким ребенком каждый раз, когда приезжаю сюда и сплю рядом с ним.

О’Горман развернул медведя мордой к себе.

— У него глаза такого же цвета, как у тебя — ореховые. Красивый цвет.

— Обычный цвет, — ирландец забрал игрушку, провел пальцем по мохнатой морде, потрепал мягкое ухо. — Отнесу-ка я его в гостиную, а то он как-то нелепо смотрится в компании двух взрослых мужчин.

— Оставь, — попросил Дин, еле сдерживая улыбку — Тернер с мягкой игрушкой в руках на самом деле выглядел, как ребенок, — Мне он нравится. Буду по ночам обнимать его, если ты не против.

Эйдан как-то странно посмотрел на него и пожал плечами.

Тернер резко открыл глаза. Сердце бешено стучало где-то в горле. Он приподнялся, пытаясь успокоить тяжелое дыхание и сообразить — что это было, что заставило его проснуться со сдавленным стоном? Но сон, приснившийся ему, слишком быстро таял, растворяясь в тумане неясных образов, оставляя неприятный осадок и необъяснимое чувство отвращения к самому себе. Эйдан провел дрожащей рукой по волосам и снова откинулся на подушку, отчаянно пытаясь ухватить ускользающее видение. Это был не просто сон, скорее — воспоминание о том вечере, когда он в последний раз напился в «Золотой лилии». Что же он натворил тогда? Откуда это чувство омерзения и гадливости, липнущее к похолодевшей коже? Он попытался вспомнить и не смог. Но, почему-то, в одном ирландец был уверен — об этом Дин никогда не должен узнать.

«О чем, об этом? И причем здесь Дин? — подумал Эйдан, закрывая лицо руками. — А при том, дорогой, что ты тогда совершил какую-то чудовищную ошибку, которая может стоить тебе отношений с ним. Каких отношений?! Каких?! Таких, которые, как тебе кажется, могут быть. О которых ты раньше никогда бы не подумал или посмеялся бы над самой мыслью, но о которых теперь мечтаешь».

Эйдан повернул голову, всматриваясь в очертания фотографа. Дин спал, тихо посапывая, закутавшись в одеяло и прижимая к себе плюшевого медведя. Забавное зрелище, но ирландцу было не до улыбок.

«Ни о чем я не мечтаю! Дин стал мне очень дорог, не спорю, но это просто чувство благодарности за все, что он для меня делает… О, Господи! Не обманывай хоть самого себя, Тернер! Признайся, ты влюбился… — он тихо застонал, зажимая одеялом рот, отворачиваясь к стене. — Да… влюбился. Охренеть можно. Эйд, ты запал на мужика, на своего друга! Ты всегда вопил, что не педик, а выходит, наоборот? Может, ты еще захочешь его?»

Эйдан попробовал представить поцелуй с О’Горманом, его губы, теплое дыхание, прикрытые голубые глаза, очаровательные ямочки на небритых щеках. Представил, как мог бы сжать в объятиях его худощавое, но сильное тело, проводя ладонями по спине, вниз, к круглым, упругим ягодицам, проникнуть ладонями под белье и… Он удивленно охнул, почувствовав однозначную реакцию в паху. Фыркнув в подушку, ирландец заворочался и поднялся, скрипнув пружинами раздолбанной кушетки. Поморщившись от слишком громкого звука, он замер, прислушиваясь к дыханию соседа. Дин продолжал мирно сопеть и Тернер, облегченно выдохнув, вышел из комнаты. Надо было срочно перекурить все эти сумасшедшие мысли.

Стоя на крыльце, ирландец глубоко затянулся и тихо сказал сам себе:

— Ну, и пофиг! Пусть я педик, пусть кто угодно! Но он вернул меня к жизни…

Эйдан присел на перевернутое ведро и посмотрел вверх. По темному, безоблачному небу, усыпанному серебристыми подрагивающими искорками, чиркнула падающая звезда, но он был слишком занят своими мыслями, чтобы сообразить и успеть загадать желание. «Мне хорошо с ним, как ни с кем другим. Плевать я хотел на то, что все это бред и неправильно. Тем более что все равно, между нами ничего нет. Но, черт! Дин, как мне узнать, есть ли у меня шанс? Да, в принципе — хоть какие-нибудь основания желать чего-то большего, нежели дружбы? Спросить в лоб? Ни за что! Я не хочу тебя потерять, — он привычным жестом взъерошил кудряшки. — Черт, черт, черт! Что же я сделал, нажравжись и накачавшись коксом? Откуда, вообще, взялись эти долбаные наркотики?.. Ты, правда, хочешь это знать, Эйд? Нет, я хочу, чтобы вся эта мерзость осталась в прошлом. Я хочу быть с Дином. В таком случае, тем более — он никогда не должен узнать о том, что произошло. Господи, что же это было? Отчего такое хреновое чувство? Как будто я испачкался в дерьме по самые уши»