— Привет, — тихим голосом ответил Дин.

Агент чуть развел пальцы для того, чтобы бросить на него взгляд, полный стыда. Никаких сомнений — в таком виде, Эйдану ничего не светит. А ведь Чемберз уверял фотографа, что Тернер — это то, что ему нужно.

О’Горман сидел, застыв, с поднесенной ко рту сигаретой, с выражением крайнего отвращения на лице. Тернер усмехнулся:

— Я полагаю, на этом наша встреча, равно, как и знакомство, окончена.

— Равно, как и наша дружба, — прорычал Ник, поднялся и схватил его за отвороты куртки. — Ты издеваешься?

— Хм… Очень интересный типаж…

Тихий голос вынудил обоих повернуться к Дину и удивленно приподнять брови.

— Несомненно, очень интересный, — повторил новозеландец, и гримаса отвращения на его лице сменилась мягкой, обаятельной улыбкой. Он привстал и протянул Тернеру руку. — Дин О’Горман, фотограф.

— Эйдан Тернер, неудачник и алкоголик, — актер ответил на рукопожатие.

Дин улыбнулся и покачал головой, сверля его ярко-голубыми, с хитрым прищуром глазами.

— Слишком откровенно…

— Зато, правда, — вставил Ник, со злостью глядя на актера. — Извини, Дин, нужно было тебя предупредить. Но я надеялся, что этот алкаш прислушается к моей просьбе и вернет себе человеческий облик, хотя бы на время.

— Благодаря облику мистера Тернера у меня родилась идея, так что сильно не расстраивайся, — Дин хлопнул Чемберза по плечу, не отрывая глаз от актера, внимательно изучая его лицо.

Чемберз, чуть встряхнув Эйдана, отпустил его куртку.

— Мне нужно бежать, Дин. Не побоишься остаться один на один со страдающим от похмелья ирландцем?

О’Горман покачал головой и махнул рукой.

— Думаю, справлюсь, Ники. Удачного дня.

Бросив на Тернера испепеляющий взгляд, Ник попрощался за руку с фотографом и покинул их.

Дин жестом пригласил актера присесть.

Эйдан, развязно развалившись на неудобном металлическом стуле, бросил на него исподлобья мрачный взгляд и ухмыльнулся. «Интересный типаж»! Плевать он хотел на подобного рода комплименты! На данный момент его заботило только одно — стакан со льдом, до краев наполненный виски.

Светловолосый фотограф чуть улыбался, продолжая с интересом изучать его лицо хитрыми голубыми глазами.

— Насколько я понимаю, крепче кофе нам в этой кондитерской ничего не подадут, а все питейные заведения открываются не раньше двенадцати. Посему, предлагаю: затариваемся в магазине и находим какое-нибудь тихое местечко в парке. Где и поговорим. Как ты на это смотришь? — спросил Дин, переведя глаза на подрагивающие тонкие пальцы актера.

Эйдан проследил его взгляд и убрал руку со стола, шумно вдохнув и ничего не ответив. Этот маленький киви читает мысли?

— Расслабься, я знаю, что ты чувствуешь, — Дин спокойно смотрел в ореховые глаза. — Я прошел эту школу…

Они выпили по паре бутылок «Гинесса», сидя на зеленой траве в парке, до которого пришлось неслабо прогуляться, но Тернер не захмелел. Рассеянно наблюдая за каким-то настырным жучком, упрямо карабкающимся по травинке, он слушал тихий, приятный голос нового знакомого.

Их беседа незаметно переросла в монолог фотографа. Не совсем понимая, почему он это делает перед совершенно незнакомым человеком, Дин начал рассказывать о своей жизни. Впрочем, нет. Он понимал, почему из него вдруг хлынул поток откровений — Эйдан до боли напомнил ему его самого, когда-то потерянного и обозлившегося на весь белый свет. О’Горман рассказывал о том, как сам опустился на дно, как не один раз гремел в полицию за пьяные дебоши, как отстранился от всего мира, считая себя никому не нужным, но старательно делая вид, что он выше этого. Ему было плевать — как сейчас Эйдану — на всех и он считал, что никто не сможет его понять. Он рассказал, как погряз в диких долгах, не имея постоянной работы, а, следовательно, и возможности рассчитаться за очередную порцию выпивки; как попробовал тяжелые наркотики и этот эксперимент чуть не стоил ему жизни. И как выбрался. Просто захотев жить. Захотев насладиться каждой, отпущенной ему секундой, каждым мгновением, жадно впитать в себя окружающую его действительность. И научиться ценить ее, какой бы она ни была. Ведь это ЕГО жизнь, с ее ошибками, взлетами и падениями. Он перестал убегать от нее. Он понял, чего хочет. Он хочет именно ЖИТЬ, а не существовать.

Эйдан слушал, невольно сравнивая нового работодателя с собой, и какое-то, доселе неведомое чувство доверия возникло в его очерствевшем сердце. Слова фотографа не выглядели нравоучениями, он просто рассказывал о своей жизни, не требуя от него взамен таких же откровений, не пытаясь сказать: «Видишь, Тернер, я — смог. Значит, и ты сможешь, было бы желание». С удивлением, он осознал, что Дин — человек, которому он может доверять. Нет, не так. Которому может и хочет доверять. Человек, которого он хотел бы видеть своим другом. Вот так, сразу, не зная его, впервые с ним повстречавшись? Странно, но это было именно так.

«Я очень хотел бы поработать с тобой, но при одном условии: на время нашей совместной работы ты — в завязке. Я знаю, Эйдан, что это такое и, поэтому, прекрасно понимаю, что самое большое желание, которое ты сейчас испытываешь — это послать меня на хер со всеми моими требованиями. Но не спеши, подумай и реши, чего ты хочешь — уйти, плюнув в мою сторону и покрутив пальцем у виска, учитывая, что я слишком разоткровенничался с тобой, или остаться и попробовать что-то новое. Я знаю, что ты никогда не работал фотомоделью, но поверь, это неплохой шанс, чтобы снова раскрутиться. Тем более, у тебя для этого все данные. Просто ты об этом забыл». Так сказал Дин в эту первую встречу. И Эйдан остался.

Для съемок Дин выбрал Брайтон — курортный городок в восьмидесяти километрах от Лондона. Неплохое местечко, с чистыми песчаными пляжами и самым большим в Европе пирсом.

Они мотались туда на арендованном минивэне, до отказа набитом всевозможным фотооборудованием. Тернера это не напрягало, ему нравилось трястись в машине, смотреть в приоткрытое окно, погрузившись в собственные мысли, в которых все чаще мелькал худощавый, невысокий фотограф. Возможно, потому что сидел рядом.

Неделя пролетела незаметно.

Дин чувствовал себя на подъеме. Работать с Эйданом было интересно. Хмурый, заросший, с глазами, в которых, казалось, застыла вся боль и безнадежность мира, послушно выполняющий все просьбы — он завораживал своей внешней обреченностью. Дин сделал кучу кадров: Эйд, в замызганной дерюге, облокотившийся о причал, задумчиво смотрящий вдаль; Эйд, растерянный, сидящий на куче обломков, словно жертва кораблекрушения; Эйд, со слабой надеждой в глазах проверяющий пустые рыбацкие сети; Эйд, повернувшийся, словно кто-то окликнул его, изогнувший черную бровь, и так далее, и так далее…

Тоскливый, угрюмый образ человека, шагнувшего за грань, познавшего большую часть бед, уготованных жизнью…

Дин был доволен, но он был бы больше доволен, если бы хоть раз увидел его улыбку. Фотографу почему-то казалось, что улыбка Эйдана может произвести не меньшее впечатление, чем мрачный взгляд ореховых глаз.

— Улыбнись, — попросил он, в очередной раз настраивая выдержку. Тернер недовольно зыркнул на него.

— Не хочу…

Чудненько. Мы начинаем брыкаться?

— Улыбнись, — уже потребовал Дин.

— Не хочу, — упрямо повторил актер, — Не хочу, нечему…

— Так уж и нечему? Оглянись вокруг, Эйд. Этот мир не так мрачен, как тебе кажется. Смотри, — фотограф повел рукой, — разве не забавно наблюдать, как спорят вон те две чайки из-за маленького кусочка водорослей? Одному Богу известно, зачем он им сдался. Мне они напоминают двух рыночных торговок, доказывающих, чей товар лучше: кричат, пихаются, и ни одна не хочет уступать. А, вон, смотри: пожилая пара прогуливается рука об руку вдоль берега. Разве они не способны вызвать улыбку умиления, Эйдан? Да просто — порадуйся яркому солнцу, шелесту волн и соленому ветру. Улыбнись тому, что живешь, что можешь видеть, слышать и чувствовать.