Тернер лежал, укутавшись в одеяло, и мелко дрожал.

— Дин? — позвал ирландец, не открывая глаз.

— Да, Эйд.

— Можно тебя кое о чем попросить?

— Конечно, — Дин встал и подошел к нему, — Я слушаю тебя.

— Ты бы мог… только пойми меня правильно… — Тернер запнулся, облизнув пересохшие губы, — Лечь со мной… холодно…

— Без проблем, друг, — ответил О’Горман, сдергивая с кушетки свое одеяло, и пристраиваясь рядом с ирландцем.

Эйдан, все так же, не открывая глаз, прижался к нему, положил голову на плечо и замер. Дин осторожно обнял его, с трудом переводя дыхание.

«Только пойми меня правильно». Легко тебе говорить, Эйд! Ты не чувствуешь того, что чувствую я, — подумал новозеландец, легко прикасаясь к его волосам. — Господи! Это же настоящая пытка!»

— Расскажи что-нибудь из своей прошлой жизни, — вдруг попросил Тернер, — Что-нибудь веселое.

Веселое из прошлой жизни. О’Горман усмехнулся: та жизнь не сильно отличалась от жизни Эйдана, в ней не было ничего, кроме мрака. Но раз он просит.

— Хорошо. Не знаю, насколько веселая эта история, но после нее я бросил пить. Ну, как бросил… я и сейчас могу приложиться, но, во всяком случае, стараюсь держать все под контролем. Потому что, это ужасно — проснуться после попойки и ничего не помнить, а потом узнать, что натворил кучу глупостей.

— В самую точку, — вздохнув, тихо пробормотал Эйдан, — Просто в яблочко…

— Это случилось несколько лет назад, когда я еще был плюющим на все раздолбаем. У меня была парочка приятелей, таких же, как я. Мы частенько заваливались в какой-нибудь бар и надирались до синих соплей. Однажды, мы забрели в стрип-бар, дешевый, страшный, с такими же танцовщицами. Но нам было все равно. Мы быстро накачались дешевым пойлом и, как это часто бывало, из нас полезла пьяная бравада. Так, один из моих приятелей попытался ввязаться в драку с охранником только из-за того, что тот, как ему показалось, «не так на него посмотрел». Бедняга, его быстро привели в чувство, отвесив в качестве успокоительного приличную оплеуху, такую, что он пролетел почти ползала и мгновенно притих. Потом… — Дин хмыкнул, — Потом мне показалось, что девушка на шесте как-то не так танцует. Я выскочил на сцену и… наверное, мне казалось, что я все делаю очень красиво. Я срывал с себя одежду, двигаясь абсолютно не в такт музыке, хватался за шест, падал и ржал, как умалишенный. На самом деле это выглядело отвратительно. Я в этом убедился потом, когда другой мой собутыльник показал мне запись, сделанную им на свой мобильник. Народ в баре ошарашено наблюдал за всем этим, и никто не пытался меня остановить, даже охрана. Наверное, потому, что они от всей души стебались, записывая мое «выступление» на телефоны. Наконец, танцовщица, видимо, вконец утомленная происходящим, попыталась спихнуть меня со сцены. И вот тут, Эйд, я впал в дикое бешенство, возмущенный таким неуважением к своей персоне. Я ударил ее. Очень сильно ударил. Вокруг закричали, меня пытались успокоить, но я вырывался и снова бросался к девушке. Я не знаю, кто вызвал полицию, я не помню, как меня скрутили и невменяемого, в чем мать родила, запихнули в воронок. Но я очень хорошо помню, как проснулся в участке, голый, нихрена не соображающий, с дикой головной болью, сломанным носом и целой палитрой синяков и ссадин по всей своей вялой тушке.

— Это грустная история, — сонно пробормотал Эйдан.

— Да, — согласился фотограф, — Но в той жизни ничего веселого не было, Эйд. Мне повезло, что я отделался тогда штрафом и месяцем общественных работ, но это лишь благодаря кое-каким связям. Все могло закончиться гораздо хуже.

О’Горман тяжело вздохнул и задумался, рассеянно перебирая пальцами черные, шелковистые кудряшки.

— Но, слава богу, это все в прошлом. Меня беспокоит только одно — наверняка, на просторах интернета бродит одна из этих записей и меньше всего на свете мне хотелось бы, чтобы ее увидел кто-то из близких мне людей. Потому что это на самом деле выглядело мерзко и потому…

У него чуть не вырвалось «потому что я люблю тебя и не хочу, чтобы ты знал, каким я был», но вовремя прикусил язык.

Тернер ничего не ответил. Дин приподнял голову, заглядывая в его лицо.

— Эйд?.. Ты спишь?

Он прислушался к тихому дыханию, обжигаемый волнами жара, исходящими от желанного тела. Ирландец провалился в сон, прильнув щекой к его груди и положив на нее руку. Дин осторожно поцеловал мокрый от испарины висок и прошептал:

— Я люблю тебя, Эйд…

В ответ Эйдан слегка шевельнулся, плотнее прижимаясь к нему, и Дин судорожно вздохнул, в отчаянии прикрыв глаза.

Это была самая ужасная ночь в его жизни. Дин не спал. Изредка проваливаясь на пару минут в дрему, он снова открывал глаза, глупо таращась в темноту, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить Тернера. Среди ночи ирландец заворочался, тихо застонав, и повернулся к нему спиной. Дин готов был с облегчением перебраться на кушетку и прекратить извращенную пытку, когда услышал слабый голос:

— Обними меня…

Вздохнув, О’Горман повернулся, обхватил его рукой, прижал к себе и едва не взвыл от невыносимой муки.

— Спасибо тебе, Дин, — сонно пробормотал Эйдан, беря его руку и сжимая ее горячими ладонями, — Ты не представляешь, что значишь для меня…

— Что?.. — Дин приподнял голову, отказываясь верить своим ушам, но ирландец не ответил, снова тихо засопев.

«Наверное, померещилось», — подумал обалдевший фотограф.

Под утро Дин чувствовал себя абсолютно разбитым и поэтому никак не отреагировал на деликатный стук в дверь. В комнату заглянула Мюренн. Увидев молодых людей, лежащих в обнимку, она чуть нахмурилась и, отведя в сторону глаза, тихо сказала:

— Завтрак готов. Я хотела принести его сюда.

— Я помогу, — Дин, предательски краснея, убрал руки с Эйдана и выскользнул из постели. Счастье, что он так и не удосужился раздеться.

Женщина кивнула и осторожно прикрыла дверь, бросив перед этим на Дина странный взгляд.

О’Горман потер лицо, задумчиво глядя на спящего Тернера. Похоже, Мюренн что-то заподозрила, она и вчера бросала на него такие же взгляды, когда они вернулись домой. Он грустно усмехнулся, запустив руку во взъерошенную золотистую шевелюру, и закусил губу. Нужно с ней объясниться. Во-первых, успокоить по поводу внука, убедить, что с ним все в порядке и между ними ничего нет. Во-вторых… О, Господи, Дину просто необходимо было рассказать кому-то о том, что творится у него внутри, у него не осталось больше сил держать все это в себе. Конечно, был вариант позвонить Чемберзу и поплакаться ему в жилетку, но Дин знал, что услышит в ответ. «Оставь его». А Мюренн… ему почему-то казалось, что она сможет его понять, а, если нет, то хотя бы просто выслушать. Без лишних причитаний. А потом… что будет потом, Дин не представлял, но этот разговор должен был состояться.

О’Горман вошел в кухню и сел за стол. Мюренн возилась у плиты. Она услышала, как вошел фотограф, но не обернулась, продолжая что-то помешивать в кастрюльке.

— Думаю, нам стоит поговорить, Мюренн…

Женщина, не оборачиваясь, облокотилась о стол и тихо сказала:

— Я догадывалась. Догадывалась о ваших отношениях. Ох, Эйдан…

Дин вздохнул, бессмысленно вертя в руках деревянную солонку.

— Эйдан здесь ни при чем. У нас нет никаких отношений, кроме рабоче-дружеских. Но я очень привязался к нему. Нет, я неправильно выразился…

Новозеландец замолчал и опустил голову. Господи, как же тяжело говорить об этом! «Пожалуйста, Мюренн, просто выслушай меня и постарайся не сразу выгнать взашей с воплями проклятий!» — подумал Дин, собираясь духом.

— Мюренн, я люблю его. Люблю не как друга, а как… я, наверное, сошел с ума, но… о, господи! Я не знаю, что со всем этим делать. Наверное, лучшим вариантом — по возвращению в Англию — будет наше расставание. Так будет правильнее и для него, и для меня… — О’Горман обреченно вздохнул, — Да, думаю, так и следует поступить…

Мюренн звякнула крышкой.

— Эйдан знает?