— Что вы задумали?! Вы, два гребанных педика! ДВА ГРЕБАННЫХ ПЕДИКА!!!
Эйдан дернул подбородком и шумно втянул сквозь зубы воздух. Фотограф успокаивающе дотронулся до его плеча.
— Странно слышать такие оскорбления именно от тебя, Стив. Ты ведь тоже любитель мальчиков, не так ли? Впрочем, меня твое жалкое вяканье совершенно не волнует. Говори, что хочешь.
С этими словами, Дин вытянул из кармана кофты предварительно наполненный шприц.
— Что это?! — глаза Доусона наполнились ужасом, и он заерзал на стуле.
— Справедливый вопрос, — кивнул О’Горман, вручая шприц ирландцу. Эйдан сам выказал желание собственными руками свершить правосудие. — Так как ты изрядно покопался в моей биографии, то должен знать — я очень много путешествовал по миру. Как-то мне довелось пожить с неделю в одном африканском племени, где, странным образом, очень трепетно относятся к вопросам нравственности и чести. Странным, потому что в нашем цивилизованном обществе эти вопросы отошли на такой далекий план, что мы о них практически не задумываемся. И, уж, конечно, не ожидаем, что об этом способны задуматься люди, которые своим образом жизни напоминают первобытных. Но я немного отвлекся. Так вот, живя в этом племени, мне пришлось стать свидетелем одного очень м-м… я бы сказал жестокого наказания, примененного к человеку, совершившему насилие над одной из женщин. Его навсегда лишили возможности быть полноценным мужчиной, без всякого хирургического вмешательства. Не буду вдаваться в подробности, скажу лишь, что вещество, которое находится в шприце, использовалось именно для этого наказания. Это — вытяжка из одного редкого растения, и она навсегда сделает тебя жалким, никому не нужным импотентом. Ты забудешь, что такое секс, — Дин склонился к нему и усмехнулся, — зато наркотики и рок-н-ролл всегда будут в полном твоем распоряжении. К сожалению, Эйдан проявил по отношению к тебе ненужное милосердие, уговорив меня ограничиться лишь такой мерой наказания. Я бы предпочел лишить тебя всего…
Владелец паба смотрел на него округлившимися от ужаса глазами.
— Звездишь, киви, — прошипел он, — Обо всем звездишь!
— Мне плевать, веришь ты мне сейчас или нет, — ответил новозеландец, — Потому что у тебя будет возможность проверить все это на собственной шкуре. Интересно, сколько попыток тебе понадобится, чтобы убедиться в правоте моих слов?
Доусон замотал головой и снова зашипел:
— Нисколько! Ты все-таки звездишь, киви! Потому что, если это настолько редкая штука, то откуда она у тебя взялась? Смотался по-быстрому в Африку, Дин? — он зло рассмеялся, — Пытаешься напугать меня?
— У меня достаточно друзей и возможностей, Стив, — спокойно ответил О’Горман и повернулся к ирландцу, — Твой выход…
Эйдан подошел к Доусону.
Владелец паба снова заерзал на стуле, пытаясь отодвинуться от него.
— За все в этой жизни надо платить, Стив. Ты сам это говорил, не так ли? Я — заплатил. Теперь твой черед.
— Твою мать, Тернер! Блять! Не смей прикасаться ко мне! Твою мать! Ты не представляешь, что я с тобой сделаю! С тобой и твоим дружком-педиком! — Ирландец ничего ему не ответил и снял колпачок. — Черт! Не надо! Эйд, я все понял! Блять! Ну, прости меня! Пожалуйста, не надо!.. — в отчаянии взмолился Доусон.
Дин сделал к нему шаг.
— Думаю, Эйдан тоже просил тебя: «Пожалуйста, не надо». Разве ты послушал его?..
Неожиданно Доусон осклабился. Поняв, что наказания не избежать, он подался вперед и прорычал:
— О, нет! Ошибаешься! Когда я долбил его, он молил: «Пожалуйста, еще!» и стонал, как последняя портовая блядь! Таких стонов тебе от него никогда не услышать, мелкий гребанный киви!
Задохнувшись от ярости, Дин замахнулся, но Эйдан опередил его. Не произнеся ни звука, он впечатал кулак в перекошенные ухмыляющиеся губы. Он вложил в свой удар всю ненависть к этому человеку, всю боль и унижение, которые ему пришлось пережить, весь свой страх, все свои пролитые слезы. Он ударил от всего сердца, от всей своей души, выбивая и кроша ему зубы. Дикая боль пронзила руку, но Эйдан не обратил на нее никакого внимания. Красная пелена ярости, застившая глаза, не позволила ему остановиться. Ухватив Доусона за отворот рубашки, он наносил в искаженное лицо удар за ударом.
— Эйд, хватит! Эйд! — Дин схватил его сзади и с большим трудом оттащил от захлебывающегося болью и кровью Стива.
— Мразь… твою мать… конченная мразь, будь ты проклят… — прошипел ирландец, встряхивая разбитыми костяшками пальцев.
Доусон тряхнул головой, пытаясь придти в себя, и сплевывая кровь и осколки зубов, прохрипел:
— Ты очень пожалеешь об этом, ирландская подстилка…
С рыком Эйдан вновь рванулся к мужчине, но Дину удалось удержать его.
— Тихо, Эйд! Не надо! Хватит. Тихо, тихо, — он взял ирландца за плечи и прижал к стене, — Смотри на меня. Смотри на меня, Эйд! Глубокий вдох и выдох… спокойно…
Эйдан судорожно втянул воздух, задержал дыхание, медленно выдохнул и кивнул, показывая, что все в порядке. Фотограф пристально посмотрел ему в глаза и, убедившись, что друг немного успокоился, отпустил.
Не глядя на владельца паба, Дин поднял с пола шприц, оброненный Эйданом в приступе ярости. Немного подумав, он достал из кармана еще две ампулы и запечатанный шприц.
Доусон, поскуливая, с ужасом наблюдал, как новозеландец набирает дополнительную дозу неизвестного вещества и наполняет другой шприц еще какой-то дрянью из второй ампулы. Он отчаянно замотал головой, когда О’Горман не спеша подошел к нему.
— Нет… я убью вас обоих! Блять, клянусь, киви! Я оторву вам яйца и заставлю их сожрать, а потом прикончу! Вы будете сдыхать долго и мучительно! Клянусь!
— Очень в этом сомневаюсь, — тихо ответил Дин и выбил из-под него стул.
Доусон упал на живот и попытался отползти в сторону, но фотограф отключил его, от души приложившись ребром ладони по его шее. Повернувшись к Эйдану, Дин протянул ему орудие мести.
Через минуту дело было сделано.
====== Во сне и наяву ======
Он очнулся и сразу об этом пожалел… Так хорошо было пребывать в безмолвной, вязкой, спасительной темноте. Потому что, очнувшись, первым делом, он ощутил боль. Тянущая, тупая, пульсирующая — разная, она блуждала по всему его телу, яркими огнями взрываясь под сомкнутыми веками.
Его били. Сильно и долго. Ему не давали терять сознание. Каждый раз, когда его вопящий от боли организм хотел защитить себя, пытаясь отключиться, нырнуть в темные воды забытья — его грубо выдергивали на поверхность. И продолжали бить. Молча. А он, кажется, смеялся?..
Он сидел на тяжелом, массивном стуле с высокой жесткой спинкой, не позволяющей выгнуться и размять затекший позвоночник. Заведенные назад руки были скованы наручниками, а щиколотки примотаны скотчем к ножкам стула. Он был обездвижен почти так же, как, совсем недавно, его мучитель.
Сейчас он был один. Тот, кто его избивал — ушел, в конце концов, предоставив ему возможность провалиться в милосердное забытьё.
Эйдан тихо застонал и попробовал приоткрыть глаза. Правый открылся, а вот левому помешало распухшее, набрякшее веко. Ну, конечно. Доусон — правша, поэтому левому глазу досталось больше, как и всей левой половине лица. Он провел языком по зубам. Осколки двух выбитых зубов царапнули чувствительную поверхность. Хорошо, не передние. Потому что они — его своеобразная фишка. Чуть кривые передние зубы придавали его улыбке определенную изюминку и шарм. Он горько усмехнулся. Какая теперь разница? Выбиты передние зубы или любые другие — это уже не имело никакого значения. Красоваться на обложке журнала или светить милой мордашкой с экрана ему, увы, больше не суждено. Они с Дином подписали себе смертный приговор, вколов инъекцию. Наивные — они не до конца осознавали, какому чудовищу ее вкалывают.
Ирландец осмотрелся. До этого момента у него не было такой возможности — он был занят, точнее, были заняты им. Стул, к которому он был прикован, стоял посреди довольно большого мрачного помещения. Скорее всего, подвала «Золотой лилии». Желтый тусклый свет двух лампочек, свисающих с потолка, позволил рассмотреть старые кирпичные стены с прикрепленными к ним ржавыми стеллажами. На стеллажах беспорядочными грудами был свален разный хлам, покрытый толстым слоем пыли и лохмотьями древней паутины. Непохоже было, чтобы этим помещением активно пользовались. А, если и пользовались, то, скорее всего, лишь для таких — совсем невеселых, целей. Здесь можно было вопить до посинения, срывая голос, превращая криком голосовые связки в жалкие ошметки — все равно никто не услышит. Толстые стены надежно скрывали своего пленника от посторонних глаз и ушей.
