Марк не смог не отметить горькую иронию, проскользнувшую в бархатном голосе и, сделав маленький глоток, бросил виноватый взгляд на кудрявого брюнета. Маклафлин не удостоил его ответным взглядом. Вместо этого, он поднялся и прошел к большому телевизору с кучей дисков, сложенных рядом аккуратной стопкой.

— Не люблю сидеть в тишине. — Рори обернулся и улыбнулся Дарине. — Предлагаю продолжить наш обед под просмотр какого-нибудь хорошего мультика. Ты как, не против? — Девочка кивнула. — Тогда иди — выбирай. У меня здесь замечательная коллекция.

Малышка соскочила со стула, подошла к нему и с видом знатока принялась изучать предложенный ассортимент. Немного поколебавшись, она вытянула диск с «Золушкой» и вопросительно посмотрела на Рори.

— Отличный выбор, — согласился парень и повернулся к Волчонку, буравя его пронзительным взглядом. — Молодец, Дарина. «Золушка» то, что нужно. Это замечательная история о девушке, которая, несмотря на свое бедное происхождение и положение, не побоялась быть счастливой, отдав свое сердце прекрасному принцу. В отличие от некоторых, она не испугалась ни его любви, ни его богатства. Я предполагаю, что в ее хорошенькой головке не возникло даже намека на подобные глупые мысли.

Марк опустил глаза.

— Это всего лишь сказка…

— У этой сказки были все шансы воплотиться в жизнь, — сухо заявил Рори, вставляя диск, беря девочку за руку и возвращаясь к столу. Усадив Дарину на место, он опустился на стул и взял свой бокал. Немного помолчав, наблюдая за игрой крошечных пузырьков, он тихо сказал: — И я не стал бы утверждать, что эти шансы окончательно упущены… Ладно, давайте, что ли продолжать, иначе я сейчас слюной захлебнусь от этих запахов.

— Рори…

Маклафлин поднял руку, прерывая его.

— Предлагаю тебе сто раз подумать, прежде чем снова начать нести какую-нибудь сомнительную, горделивую, лично мне не интересную ахинею.

И Волчонок замолчал.

К концу обеда глаза Дарины начали слипаться. Она старательно терла их кулачком, с трудом фокусируя взгляд на экране телевизора, и, в конце концов, сдалась, жалобно посмотрев на брата.

— Рори, нам пора домой, — сказал Марк, беря сестру на руки. Малышка тут же прильнула к его груди и закрыла глаза. — Дарина устала.

— Мы могли бы остаться здесь до вечера или даже на ночь. Завтра все равно выходной, спешить некуда. — Волчонок отрицательно покачал головой и Рори вздохнул. — Как хочешь… Только придется немного обождать пока я приберу.

— Я помогу тебе.

— Расслабься, — буркнул в ответ Маклафлин. — У тебя все равно руки заняты.

Он быстро собрал грязную посуду, отнес в маленькую кухню, сложил в раковину и, включив воду, задумался. Он жалел о брошенных у дуба словах. Очень жалел. Потому что на самом деле, он так не думал. Он вовсе не спал, и все, что он чувствовал по отношению к Марку, не было сном. Наоборот, это было самое реальное, что происходило с ним в последнее время, наполняло его существование особым, доселе неведомым смыслом.

— Быстро же ты сдался, Рори, — пробормотал он себе под нос и тяжело вздохнул.

Наведя порядок, Рори вернулся в комнату, подошел к Марку и, взглянув на тихо сопящую девочку, не смог сдержать улыбки.

— И правда, она — ангел. — Он посмотрел в глаза Уилана. — Точно не останемся?.. Ну, ладно, тогда поехали.

Они проходили мимо загона, в котором неспешно прохаживались лошади, когда Марк взял Рори за руку и, немного придержав его, сказал:

— Спасибо тебе за все. Мне очень жаль, что я все испортил. Прости меня, Рори, но ты заслуживаешь гораздо лучшего.

Маклафлин не ответил. Он сжал руку Волчонка, а потом, поддавшись непреодолимому порыву, обнял.

— Ты тоже прости меня, — прошептал он в золотистые локоны, не удержавшись от искушения зарыться в них пальцами. Его рука скользнула по спине парня, нежно огладив, и застыла на его пояснице.

Марк тихо и судорожно вздохнул.

— Рори, нас могут увидеть…

— Плевать мне на это, — еле слышно ответил Маклафлин, отстранился и, больше не проронив ни слова, стремительным шагом направился к машине.

Томас Дойл стоял у окна, в пол-уха слушая недовольные указания уважаемого адвоката. На его заостренном, напоминающем крысиную мордочку, лице застыло сонное выражение, означающее крайнюю скуку. Тонкие музыкальные пальцы левой руки были засунуты в карман джинсов, правой он небрежно поигрывал швейцарским карманным ножиком. С полным безразличием он наблюдал за двумя красавцами-жеребцами, бродящими по большому открытому загону. Впрочем, даже если бы что-то и заинтересовало его, вряд ли бы это как-то отразилось в его глазах. Какие бы эмоции не обуревали подопечного Маклафлина-старшего, они никогда не отражались в пустых, почти бесцветных льдинках.

Он не боялся за свою шкуру — старый надутый индюк никуда не денется, приложит все усилия, чтобы уберечь его от тюрьмы. Из кожи вон вылезет, но добьется оправдательного приговора. Он был в этом уверен.

Великовозрастный мажор, Томас в свое время с горем пополам окончил школу бизнеса все в том же престижном Тринити-колледже и, как и Рори, послал все к черту. Но в отличие от Маклафлина-младшего, он ни дня не работал, предпочитая жить за счет своих родителей и абсолютно не заморачиваясь по этому поводу. И он не сомневался, что так будет и дальше. Его отец, Мартин Дойл, несмотря на то, что занимал довольно высокий государственный пост, был довольно мягким человеком, а в отношении единственного сына и вовсе — слабовольным. Он закрывал на все глаза: на его безделье, на связи довольно сомнительного рода и на его неоправданную, извращенную жестокость, которая начала проявляться еще в раннем детстве.

Маленькому Томасу доставляло огромное удовольствие поиздеваться над каким-нибудь беззащитным животным, а, что было еще лучше — над слабым, не имеющим возможности ответить, ребенком. Он мог толкнуть, ударить, подставить подножку, что угодно, лишь бы увидеть слезы страдания. Родители, которым постоянно приходилось выслушивать жалобы на поведение Томаса, в конце концов, решились отвести его к специалисту, с ужасом предположив у сына наличие психического расстройства. Но результаты обследования показали, что их сын здоров. Выходило, что жестокость была заложена в их ребенке самой природой, явившись просто частью его натуры, перебить которую не смогли ни угрозы, ни воспитательные беседы.

Но каким бы странным человеком ни был Томас Дойл, он не был глупцом. Повзрослев, он понял, что следует быть более осторожным, подходя к выбору своих жертв, ведь загреметь на нары из-за очередного «развлечения» не хотелось.

Он остановил свой выбор на незащищенной, легко уязвимой и бесправной категории людей — на проститутках. Но не на тех, которые опекались заботливыми сутенерами, а на одиночках. Неважно, кто это был — мужчина или женщина — после того, как он оставлял их в покое, они все одинаково молчали, вознося благодарные молитвы хотя бы за то, что остались живы и относительно целы. Дойл никогда никого из них серьезно не калечил. Он мог изнасиловать и избить, мог слегка порезать своим любимым ножиком. Не сильно, нанося лишь неглубокие царапины, чтобы просто увидеть маленькие рубиновые капли, выпустить их из-под покрывшейся пупырышками страха кожи. А мог даже не притронуться, просто сковав свою жертву и беззвучно наблюдая за ней, заставляя сотрясаться в животном страхе от непонимания и неизвестности. Томас издевался над ними, прекрасно зная, что никто из них не рискнет обратиться в полицию. Не потому, что там их вряд ли станут слушать, а потому что этот худощавый, жилистый человек наводил на них ужас: своим хладнокровием, своей странной манерой говорить нараспев, с придыханием, своими бесцветными гипнотизирующими глазами. Избавившись от него, они мечтали только об одном: никогда больше не встречаться с этим маньяком. Но он навсегда оставался в их памяти, вгрызаясь в нее намертво и продолжая преследовать в ночных кошмарах. В отличие от самого Дойла, вычеркивающего из памяти жертву, как только за ней закрывалась дверь, они никогда не забывали его.