– Стрельба привлечет внимание, и ты уже не уйдешь отсюда живым, – сказал он, пытаясь образумить стоящего напротив парня и выиграть для себя пару драгоценных секунд.

– Мне больше нечего терять, ты об этом позаботился. Бросай, – сухо ответил тот.

Собравшись с духом, Череп глубоко вдохнул и выдохнул, переведя взгляд на свое оружие…

Месяцем ранее…

– Это как в сказке. Понимаешь? – смеялась она и, нежно поцеловав его в губы, продолжала: – Помнишь, мы читали?

– Помню, конечно, – ответил Павел, хотя понятия не имел, о чем говорила Полина.

Он щурился от утреннего солнца и слушал её ласковый, полный любви голос. Навалившись спиной на старое очень высокое дерево с зелеными до сих пор листьями он любовался ею. Красивая, стройная, полная страсти и любви к нему, к небу, к солнцу. Ангелочек, его ангелочек, его жизнь. Она кружилась в неведомом танце, подняв голову к небу. Раскинув руки в стороны и закрыв свои голубые глаза, она смеялась от захватившего её счастья. Длинные русые волосы девушки поднимались над хрупкими плечами, отблескивая в солнечных лучах.

– Пашка! – нежно кричала она. – Иди ко мне! Паша! Я люблю тебя! Я самая счастливая! Пашка! Этот мир принадлежит нам!

Павел вскочил, откинув старый плед, которым они укрывались, подхватил её на руки и закружил. И вот уже два счастья, две любви, два обнаженных тела, слились воедино в понятном только им танце.

Пожелтевшие уже листья деревьев играли в лучах восходящего солнца. Небольшую поляну на берегу озера наполняло теплом и светом, отражавшимся в счастливых глазах двух влюбленных. Лес вокруг скрывал их от посторонних глаз, и этот небольшой мир, созданный любовью, принадлежал только им.

– Вот бы всегда так было, – шептала она, нежно целуя его губы.

– Так и будет всегда, – отвечал ей Павел и целовал ее глаза.

Он остановил кружение, и увлекаемые инерцией, они, смеясь, упали на одежду, небрежно разбросанную в порыве страсти.

– Ай, блин, – тихо вскрикнул Паша, ударившись спиной о холодный металл.

– Тебе больно, любимый? – искренне забеспокоилась она. – Давай поцелую. Где больно?

– Здесь, – улыбнувшись, показал он на свои губы пальцем, и она прильнула к «больному» месту, страстно целуя.

А солнце поднималось все выше, нещадно пытаясь пробить и так уже изрядно потрепанный озоновый слой планеты.

– Нам пора, счастье моё. А то потеряют нас, – нежно сказал он.

А она, наигранно обидевшись, повернулась на бок спиной к Павлу и шепнула:

– Не хочу, не хочу.

Он повернулся к ней и, нежно обняв, поцеловал в шею.

– Перестань. Ты же не хочешь, чтобы Степаныч за нами группу прислал? И тогда все узнают об этом месте.

– Я шучу, милый. Конечно, я понимаю. Просто, я не хочу расставаться с тобой ни на миг. Понимаешь?

– Понимаю. И я не хочу. Но у меня есть обязанности. И у тебя, кстати, они тоже есть. И к тому же скоро зима. Я тебе ещё надоем своим каждодневным присутствием.

– Глупенький ты мой дурачок, за тринадцать лет не надоел, а за одну зиму надоешь?

– Шучу я. Ты тоже думаешь, что будет одна зима? Думаешь, теперь будет как раньше? – спросил Павел, целуя плечи любимой.

– Как раньше уже никогда не будет, – грустно ответила Полина.

– Я о погоде. Точнее, о временах года.

– Я поняла тебя, Паш. Думаю, что уже всё. Солнце снова с нами. Вспомни лето, зима отступила, и теперь всё будет как раньше.

– Хорошо, если так.

Он погладил ее спину и, легонько шлепнув по голой попе, поднялся.

– Это что сейчас было? – заигрывая, спросила она и улыбнулась.

– Люблю я тебя. Сильно. И её тоже, – показал он рукой на притягивающую взгляд выпуклость ниже спины обнаженной девушки и натянул штаны.

– А что ещё во мне ты любишь?

– Всё. Всю тебя целиком люблю, не разделяя на отдельные филейные части. Хотя некоторые из них иногда хочется съесть. Ну, или, как минимум, покусать слегка, – улыбнувшись, ответил Павел, завязывая шнурки на берцах.

– Думаешь, выкрутился? – ехидно спросила она, прищурив глаза.

– Думаю, да, – ответил он почти смеясь и поднял с лежавшей в желтых листьях черной толстовки калашников. – Милая, нам пора уже.

Павел уже строго посмотрел на любимую, но в его карих глазах искрились любовь и нежность. И она это видела и всегда знала, чувствовала.

– Я знаю. Не сердись.

Девушка нехотя надела джинсы и белую вязаную кофточку, поправила пышные волосы и, посмотрев на безоблачное синее небо, печально выдохнула:

– Так не хочется уходить отсюда. Когда мы ещё вернемся сюда?

– Ты же знаешь, милая, – ответил он, взяв её за руку и поправив автомат на плече.

– Знаю, знаю. После вашей очередной и очень важной вылазки.

Он улыбнулся ей, поправив прядь ее волос за ухо и поцеловал её в губы.

– Пошли? – спросил он, сопроводив свои слова кивком головы.

– Пошли, – хихикнула она в ответ и, вторя ему, кивнула, отчего волосы упали на глаза, и она тут же их поправила.

Держась за руки, они направились к привязанной к одному из деревьев гнедой кобыле, мирно жующей траву неподалеку. В свете солнечных лучей её бока отливали сталью. Паша лихо запрыгнул в седло и, обхватив любимую за талию, посадил её впереди себя. Лошадь шагом направилась по еле заметной тропе через лес, увозя влюбленных навстречу восходящему теплому осеннему солнцу.

Проехав небольшой лесок, они добрались до высокого забора, который огораживал маленькое поселение, насчитывающее несколько одноэтажных домиков, большой коровник и одну землянку. Еще был бетонный гараж с парой старых тракторов и военным грузовиком внутри. Техника уже давно была не на ходу, представляя собой лишь бесполезные ржавые куски металла.

До дождя поселение было скотным двором с приличным поголовьем коров и лошадьми. Население теперь состояло из бывших скотников, подросших за зиму детей-сирот из детского дома, что располагался на другом берегу озера и был давно заброшен, и их воспитательницы. Исключением был лишь Степаныч, приехавший сюда во время всеобщего хаоса и скоро ставший главным среди выживших. Он и организовал на бывшем скотном дворе, которым раньше руководила мать Степаныча, это самое поселение, сумев завоевать уважение оставшихся пятерых скотников. Ну а у детей он пользовался исключительным авторитетом, и те, будучи сиротами, считали его не иначе как отцом.

Павел завел гнедую через открытые ворота и, поднимая облако пыли с единственной улицы, направился к дому Степаныча, который раньше был просто складом и находился в северной части скотного двора. Проехав мимо коровника с девятью коровами и двумя быками, он высадил девушку и, пришпорив лошадь, умчался дальше.

Народ, коего в общем было немного, еще только просыпался под громкий лай Лики и Джека, исправно несших службу по охране периметра вместе с караульными. Павел остановил лошадь у одноэтажного домика, огороженного невысоким забором из ржавого профнастила, и привязал поводья к столбу, бывшему раньше электроопорой. Здесь, на краю поселения, было совсем тихо, лишь пение пташек и редкое мычание коров, выгоняемых на пастбище, нарушало эту утреннюю тишину.

Поздоровавшись кивком головы с караульным на вышке Сергеем и погладив собаку, радостно вилявшую хвостом, Паша вошел внутрь двора. Старший сидел, как и обычно в это время, за столом, стоявшим посреди яблоневого сада, и корпел над картой. Деревья снова плодоносили, несмотря на долгую зиму, и плоды их нависали над столом, наполняя воздух сладким пьянящим ароматом.

Степаныч – крепкий, рослый, около двух метров мужик лет сорока пяти, одетый в камуфляжную куртку поверх потертой тельняшки, что–то отмечал карандашом и, делая записи в старом блокноте, изредка почесывал седую бороду. Он поднял голову и посмотрел на вошедшего парня и, улыбаясь, кивнул на скамью, стоявшую с другой стороны стола.

– Здорово, Паш, садись, – пробасил он, прокашлявшись.