— Ты всегда была одержима идеей о том, что время течет очень быстро, и не понимаешь, что на самом деле времени хватает на все. Просто нужно определиться с приоритетами.

— Да я и так уже определилась. Мой приоритет номер один состоял в том, чтобы зачать ребенка от мужчины, которого я любила и который, как мне казалось, любил меня.

— Вы с Джоном, возможно, были друзьями, но вот хорошей супружеской пары из вас бы не получилось.

— Почему ты так решила? — удивленно спросила Одри.

— Потому, что Джон идет по жизни в выбранном им направлении, а ты никакого направления до сих пор не выбрала. Ты просто шла вслед за Джоном.

— Не понимаю, зачем ты мне это говоришь, — возмущенно проворчала Одри.

За показным гневом она пыталась спрятать слезы, которые снова навернулись ей на глаза. Одри только что услышала слова, которые, как ей показалось, она уже слышала раньше, хотя и была уверена, что ей их раньше никто не говорил. Выраженная этими словами мысль когда-то возникла у нее и заставила сделать резкий поворот в своей жизни. И она это знала. Да, она это знала.

Виолетта посмотрела на дочь со смешанным чувством, испытывая сострадание и осуждение.

— Нет, ты понимаешь зачем. Пришло время перестать прятаться от себя самой и всерьез задуматься над тем, что же тебе от жизни нужно. И если ты этого еще не знаешь, то, черт возьми, попытайся наконец выяснить!

Наступило напряженное молчание. Мать и дочь сидели друг напротив друга: одна с горьким привкусом во рту от всего того, что она только что сказала, а вторая — в растерянности, вызванной суровостью услышанных слов. И когда ее мать все это разузнала? У Одри словно раскрылся какой-то канал, и мать сумела узнать о ней все из каждого ее нервного окончания, из каждой вены, из каждого капилляра, из каждого волокна, из каждой клеточки. Одри почувствовала себя обнаженной и беззащитной. Это было равносильно ситуации, когда в браке преданный супруг самым последним из всех родственников и знакомых узнает о внебрачных связях своей второй половины.

— Оправившись от потрясения, испытанного после смерти твоего отца, я сказала себе: ничто больше не сможет повергнуть меня в отчаяние — даже боль, которую я тогда испытала. Я подумала, что если, черт возьми, для всего имеется какая-то причина, то, значит, есть причина и для того, почему я все еще живу. Я не допускала и мысли о том, что могу быть только игрушкой в чужих руках. Некоторые решения должна принимать ты сама, Одри, — только ты и никто другой. Твое счастье ни от кого другого не зависит, хотя признать это бывает очень трудно.

— Мама, ты не понимаешь, что…

— Да нет, Одри, я все понимаю. Ты полагаешь, что стоит тебе встретить подходящего человека — и тебя ждут романтические прогулки и ужины при свечах. Иллюзия, созданная этой чертовой рекламой! Сколько, по-твоему, вся эта романтика может продлиться? Думаешь, долго? Нет, недолго, это всего лишь небольшой этап. Поначалу все происходит вроде бы легко и непринужденно, потому что человек погружается в мир иллюзий и у него хватает энергии и энтузиазма и для подобной романтики, и для многого другого. Однако затем рутина и обыденность берут свое, и тогда человеку приходится уже напрягаться, чтобы придумать что-нибудь новенькое. Даже если ты и встретишь в своей жизни «настоящего мужчину», твои проблемы на этом не закончатся. Они просто сменятся другими проблемами. Иначе просто не бывает. Стабильность и гармония даются не очень-то легко: чтобы их достичь, необходимо прилагать немалые усилия и даже чем-то жертвовать.

— Мама, какое отношение имеет все это к желанию родить ребенка?.. Да, я хотела стабильности. Хотела обычной повседневной жизни, хотела рутины. Я хотела просыпаться каждое утро рядом с человеком, которого люблю. Мне хотелось только этого.

— Одри, ты прислонила лестницу не к той стене. Ты была необходима Джону лишь на время, потому что, по большому счету, ты в его жизнь никак не вписываешься. Ему не нужна обыденная жизнь. Он хочет постоянно за что-то бороться, с кем-то конкурировать, хочет жить, не зная, куда судьба забросит его завтра. Ему не нужна распланированная наперед спокойная жизнь, не нужна стабильность. Подумай, Одри, он ведь стал директором филиала транснациональной корпорации, занимающейся информационными технологиями! Разве ты не понимаешь, что тебе в его жизни места уже нет? Не понимаешь, что теперь ему нужна совсем другая жена…

— Что за чушь ты несешь? — затараторила, перебивая мать, Одри. — Мы с Джоном были очень сильно привязаны друг к другу, мы ведь жили вместе еще со студенческих лет… Мы прошли вместе через очень и очень многое… Ты не имеешь ни малейшего понятия о том, что ему нужно, а что — уже нет. И произошло с нами вот что: Джон оказался не готов к тому, чтобы стать отцом, потому что у него теперь новая и очень ответственная работа, которая… которая имеет для него огромное значение. Я стала приставать к нему насчет ребенка очень даже некстати. Мне следовало набраться терпения, еще некоторое время подождать, отнестись с пониманием к нервозности, которая появилась у него, когда перед ним открылись большие перспективы. Я должна была дождаться, когда у него все уладится с его новой должностью и когда он тоже станет испытывать необходимость в том, в чем испытываю необходимость я. Так что в нашем разрыве виновата я сама.

Эти слова стали последней каплей, переполнившей чашу терпения Виолетты, однако она, чтобы не разрушать тех непрочных доверительно-дружеских отношений, которые сложились между ней и дочерью в связи с поездкой в долину Луары, решила — с трудом пересилив себя — ничего больше на эту тему не говорить. Она и так действовала слишком импульсивно — не смогла сдержаться и выпалила все, что думала, ничем себя не ограничивая. Хотя Виолетта и осознавала, что смысл ее слов сейчас не доходит до Одри, она тем не менее обрушила на дочь все, что накопилось на душе. Теперь же ей пришло в голову, что необходимо дать Одри время, чтобы прийти в себя, и тогда уже…

— В разрыве отношений между двумя людьми не может быть виноват кто-то один, Одри. Мне непонятно, почему ты пытаешься взвалить вину за то, что с вами произошло, на себя.

Наступило тягостное молчание — гораздо более тягостное, чем им обоим хотелось бы. Желая хоть немного разрядить обстановку, Виолетта вдруг сказала:

— Знаешь, Одри…

Дочь смотрела на нее с упрямым и вызывающим видом, время от времени шмыгая носом.

— Знаешь, я думаю, что куплю тебе в подарок то красивое платье в провансальском стиле, которое мы с тобой сегодня видели, с воротничком в форме буквы V, с замысловатыми пуговичками и поясом. Тебе нужно чем-то порадовать свое тело.

Одри неодобрительно фыркнула.

— Мама! Вся моя жизнь летит кувырком, а ты пытаешься утешить меня нарядами, на которые мне, в общем-то, наплевать. То, что со мной сейчас происходит, — это очень серьезно.

— А жизнь вообще очень серьезная штука, Одри, однако не настолько, чтобы в ней не было места маленьким человеческим радостям. Что тебе сейчас нужно — так это немножко легкомыслия, чтобы ты с его помощью смогла отдалиться от своих проблем и взглянуть на них уже совсем под другим углом. Ты находишься так близко к ним, что не можешь объективно оценить их масштабы, и поэтому они кажутся тебе огромными-преогромными.

— Что-то я сомневаюсь, что это платье поможет мне хоть немножко привести в порядок свою рушащуюся жизнь, — проворчала Одри.

— Конечно, не поможет. Однако красота, в которую ты окунешься, когда его наденешь, поможет тебе взглянуть на мир другими глазами. Мы ведь отправляемся в развлекательную поездку, во время которой будем любоваться красивейшими местами Франции, и тебе придется вести себя соответствующим образом. Если ты не можешь изменить себя изнутри, мы попытаемся сделать это снаружи. Начнем с платья.

— Да, с прекрасного платья, которое изменит мою жизнь, — сказала Одри гораздо более печальным, чем ей хотелось, тоном.

В ночь перед отъездом в Дувр Одри все никак не могла заснуть. Они с матерью потратили остаток дня на посещение Национальной галереи. Там Виолетта купила несколько эстампов, намереваясь вставить их в рамку и повесить дома на стену, а затем убедила уставшую Одри пройтись по Ковент-Гардену.