Я оглядываюсь по сторонам. Ну и как теперь отсюда вылезти? Ханна ложится на спину и плывет по течению. Она находит на берегу маленький пляж. Там стоит пара обуви. Для меня это знак, что мы не забрались в такую глушь, где наших тел никто не найдет. Мы в хорошо освещенном людном месте для купания. Наверняка полно народу нарушало пятое правило на этом самом берегу.

Ханна вылезает на берег и садится. Голая. Мокрая. Но все равно улыбается. Даже мне, хотя я тот самый мудак, который швырнул ее книгу в воду. Подплыв к берегу, я вижу, что она смотрит в толщу воды со знакомым мне выражением лица. Она разговаривает с рыбами – с теми, которых она не видит и которым не дала имен.

– Прости! – хриплю я, вылезая на скалу у ее ног. Она смотрит в воду прямо сквозь меня. Мы несколько минут сидим рядом, голые и замерзшие, а потом я начинаю прикидывать, как бы залезть обратно туда, откуда мы прыгали. Я встаю и пробираюсь к чему-то вроде вырубленной лестницы. Ноги соскальзывают, но я поднимаюсь. Ханна не сводит глаз с воды, и мне плевать, что мой член съежился до орешка. Я карабкаюсь по лестнице, и через пять ступенек подтягиваюсь и вылезаю наверх. Я беру нашу одежду и иду к вершине лестницы. Я несколько раз окликаю Ханну по имени, но сквозь шум водопада меня не слышно. Я вытираюсь футболкой и надеваю штаны. Потом я сижу на месте и жду Ханну. Кажется, я сижу так полчаса, но на самом деле меньше. Она сидит, держа в руках мокрую книгу, и смотрит в воду. Через какое-то время она встает и преодолевает большую часть лестницы сама, потом берет меня за руку, и я втаскиваю ее наверх. Она одевается на мокрое тело. Я не могу понять ее настроения. Она идет, я иду за ней.

– Пойдем, – говорит она.

– Но… – Но что? Что я собирался сказать?

– Пойдем, – повторяет Ханна, берет меня за руку и быстро идет по тропинке, которой мы пришли сюда.

Я не понимаю, почему она не кричит на меня. Я вообще ничего не понимаю. Мы садимся в машину и едем обратно в мотель. Ханна молча расчесывает пальцами мокрые волосы и смотрит на дорогу, а по ее щекам текут слезы. Я тоже молчу, но не ухожу в Джердень. Я на сто процентов здесь и сейчас. Когда в конце дороги маячит мотель, я прочищаю горло:

– Не хочешь плюнуть и вернуться? Если хочешь, заберем вещи и завтра будем дома.

С минуту она молчит:

– Я думала, что это идеальная идея, – она всхлипывает.

– Ага, – отвечаю я.

– Я говорила правду. Я действительно думала, что люблю тебя. – Я замечаю, что она говорит в прошедшем времени, и боюсь ее следующих слов. – Не знаю, правильно ли мы сделали, что сбежали, но я не вернусь. Ни сегодня, ни завтра. У меня могут быть потребности?

– Да. Понимаю. Затем мы и сбежали.

Она снова начинает плакать, и я плачу тоже. Кажется, она удивлена. Возможно, она не представляет, как вести себя с плачущим парнем. «В природе слезы – это естественно. Водопады ревут без перерыва».

Въехав на парковку мотеля, мы обнимаемся и плачем, пока природа не заставляет нам успокоиться. С моей груди как будто сняли тяжесть. Я чувствую себя легче. Но непохоже, что Ханне тоже полегчало. Она все еще беспокоится.

Мы возвращаемся в номер и переодеваемся в сухую одежду. Ханна включает батарею и ставит на нее книжку, так, чтобы страницы просохли. Она не говорит ни слова. Я выключаю весь свет, кроме лампочки в ванной. Я не закрываю дверь ванной. Ханна садится за стол, где все еще лежит наш глупый, бессмысленный список тупых требований.

– Мама небось уже отследила мой номер, – говорит она.

Я сажусь на корточки около ее стула и обнимаю ее за плечи:

– Давай включим телефон и посмотрим, писала ли она что-нибудь.

– Уже включила.

– И как?

Ханна протягивает мне телефон, и там уже ждут сообщения ее мамы, выстроившиеся в ряд, как колонна солдат. Их, кажется, сотни:

«Ты где?

Вернись немедленно!

Ты мне нужна!

Где стоит молоко?

Где хлопья?

Где мои розовые носки в голубую полоску?

У твоего отца болит голова, не могу найти аспирин.

Я вызываю полицию.

Кажется, тебя похитили.

Тебя похитили?

Твой брат?

Это он тебя забрал?

Оба возвращайтесь немедленно.

Папе нужны лекарства от астмы, куда ты их дела?

В полиции сказали, что я не могу объявить тебя в розыск, пока не выясню, что тебя нет на работе. Я позвонила тебе на работу, но твой начальник не говорит, там ты или нет.

Ну и сучка твоя начальница.

Никто не верит, что тебя похитили.

ПОХИТИТЕЛЬ! Верни мне дочь!

Она мне нужна!

Не смей причинять ей вред! Рональд, если это ты, немедленно домой и прихвати с собой Ханну.

Ты где?

В полиции сказали, что могут отследить твой номер.

Просили передать тебе.

Похитителю не говори.

Где мой белый лифчик?

А папины полосатые шерстяные носки?

Я забыла, как включать плиту.

Можешь позвонить и объяснить, как включать плиту?»

Ханна ест холодного цыпленка с рисом, а я сижу на краешке кровати и читаю сообщения ее мамы. Несколько раз я прерываюсь, чтобы посмотреть на нее. Это гораздо хуже шуток про Золушку и дисков от дочери мусорщика. Я и не догадывался, что Роджер прав и я действительно со всем вижу только себя. Я думал, что это то, с чем «можно работать». Но все не так. Я никогда не думал, что чья-нибудь жизнь может быть хуже, чем у Сруна. Я никогда не верил, что кому-нибудь может быть нужно сбежать не меньше, чем Сруну. Я никогда не догадывался, что у кого-нибудь, кроме Сруна, может быть столько же поводов лить слезы. Я знаю, что в Африке голодают дети, что по всему миру спасаются от войны беженцы, а женщин до смерти забивают камнями, стоит им только выйти за порог. Но все это всегда было где-то далеко. Читая сообщения мамы Ханны, я понимаю, что я эгоистичный мудак. «Как и все остальные».

– Почему она пишет про брата? – спрашиваю я.

Ханна просто кивает головой, будто в такт слышной только ей музыке.

– Извини. Ты можешь рассказывать мне сколько хочешь и когда захочешь. Я тебе тоже дофига всего еще не рассказа.

Она продолжает покачивать головой в такт какой-то музыке, жевать цыпленка и молча вытирать слезы.

– Хочешь, я первый расскажу? – предлагаю я. Она продолжает кивать головой. – Когда мне было три, Таша пыталась утопить меня в ванной. Может, не один раз, не помню. Лизи она тоже пыталась утопить. И она постоянно нас душила и била.

– Блин, – говорит Ханна.

– Ага. Лизи говорит, Таша психопат.

– Блин, – повторяет Ханна.

Она продолжает кивать головой, и я повторяю за ней, как будто в наших головах играет одна и та же песня. Наконец она отрывается от цыпленка:

– Брат сбежал перед тем, как его должны были забрать в Афганистан. Он где-то здесь. На юге. Мы больше года ничего о нем не слышали.

– Ого.

– Он немного умственно… задерживается. Совсем чуть-чуть, – добавляет она. – Мы так и не узнали, ну, правда он сбежал или просто заблудился. Или… случилось что-то еще. И никто не скажет нам правды.

«Я требую, чтобы мы с Ханной оба могли начать с начала».

– Вот почему я ненавижу, когда говорят «умственно отсталый».

«Я требую, чтобы никто никогда так не говорил».

– Вот почему я все делаю по дому, – продолжает она. – Они немного свихнулись от беспокойства.

Я продолжаю кивать головой, пока она не садится на кровать рядом со мной. В номере две кровати с бельем цвета ржавчины. Белье плохо гнется то ли потому, что оно совсем новое, то ли потому, что его давно не стирали, догадайтесь сами. Мы снова нарушаем пятое правило. И снова. И снова.

========== 55. ==========

По дороге в Джорджию Ханна натыкается на радиостанцию, где играют исключительно песни студии «Мотаун» шестидесятых годов. Похоже, Ханна знает слова кучи этих песен. По-моему, для любящей панк-рок дочери мусорщика это довольно необычно, но, возможно, все совсем не то, чем кажется. Как я.

Я веду машину, а Ханна кладет руку мне на бедро. Я немедленно вспоминаю, чем мы занимались в комнате мотеля. Я немедленно хочу жениться. «Тормози, тормози, тормози». Где-то раз в час Ханна щиплет меня за ногу и спрашивает что-то вроде: