– Мы купались голышом, – вставляю я.

– Не совсем, – поправляет Ханна. – Это была скорее спасательная операция.

Бет разводит руками и качает головой, как бы говоря: «Совсем у подростков крышу сносит».

Вечер суматошно пролетает мимо: повсюду еда с логотипом доллара и недовольные клиенты с долларами и раза три кончается сырный соус. А еще повсюду пиво. Много пива. Теперь Бет разрешает мне наливать самому, и Ханне наливаю тоже я, потому что она не выглядит на восемнадцать, сколько бы черной туши ни наносила.

На второй тайм Бет нас отпускает. Ханна достает новую книжечку, выходит в уголок для курильщиков и начинает что-то писать. Я стою рядом, держа руки в карманах, и слегка мерзну. Скоро рождество. Мы с папой решили не ставить ель. Ханна пообещала все равно принести нам маленькую елочку, потому что какое рождество без ели?

– О чем ты пишешь?

– Так, о всяком.

– Вот и хорошо, – отвечаю я, потому что мне нравится наблюдать, как она пишет.

Я опираюсь на промерзшую кирпичную стену, делаю глубокий вдох и выдыхаю струю пара.

В Джердне теплее. Лизи в трико собирается качаться на трапеции, а я смотрю со сцены. Ханна стоит рядом, держит меня за руку и нарушает пятое правило. Я вижу все это отсюда, и мне ни к чему заходить внутрь. Теперь Джердень похож на телепередачу.

– Сколько у нас еще времени? – спрашивает Ханна. Я развожу руками:

– Думаю, сколько захотим. Но скоро перерыв, может…

Ханна обхватывает меня за шею и целует, я обнимаю ее за талию и целую в ответ. Мы как будто сливаемся и становимся одним целым. Одним человеком, которому тепло. Потом открывается дверь и входит курильщик… но это не просто курильщик, а Хоккейная Дама собственной персоной:

– Джеральд!

Ханна не успевает отпустить меня, и я продолжаю ее обнимать.

– Ну ничего себе! – замечает Хоккейная Дама.

– А что, второй тайм уже кончился? – спрашиваю я.

– Не-а. Просто мы дико проигрываем, и я вышла покурить, пока тут пусто. – Она закуривает.

– Я Ханна, – представляется Ханна.

Я киваю:

– Моя девушка, – как будто кто-то сомневался.

– Рада за вас, – отвечает Хоккейная Дама.

На секунду повисает неловкая тишина. Ханна хихикает.

– Я хотел сказать вам спасибо за то, что вы тогда со мной поговорили, – говорю я.

– Всегда пожалуйста.

– Вы мне очень помогли, – продолжаю я, вспоминая, как ревел у нее на плече.

– Рада, что смогла помочь.

– Нам пора внутрь, – говорит Ханна.

– Скоро будет толпа, – объясняю я.

Хоккейная Дама кивает и подмигивает мне вслед.

– Кто это был? – спрашивает Ханна, когда мы подходим к пятому киоску.

– Одна знакомая зрительница.

– Ясно.

Я слышу свои слова, и мне нравится, как они звучат: «Одна знакомая зрительница. Одна зрительница».

Я продаю еще шестьдесят порций наггетсов с картошкой фри, наливаю еще десять кружек пива и два стакана горячего шоколада для детей и думаю о них обо всех в новом свете. Это просто зрители, которые никогда не узнают правды. Зрители, которые ничего для меня не значат. Просто люди, которым было нечего делать по пятницам десять лет назад.

Я поворачиваю голову в сторону шестого окошка и Ханны. Она самая красивая из всего, что я когда-либо видел. Когда она смотрит на меня, она – не зритель. Она может заглянуть внутрь меня. И помогает мне заглянуть в будущее. Я вижу, как в следующем году заканчиваю школу, наношу боевую раскраску и завожу коляску Дейрдре по пандусу, который пристроят специально для нее. Я вижу себя через десять лет – мы с Ханной поженимся и, если она захочет, можем даже завести ребенка-другого. У меня будет работа, где я не буду торговать хот-догами. Мне больше не придется видеть ни Ташу, ни маму, если я сам не захочу. Это как Джердень, только лучше, потому что все настоящее. Я куплю себе настоящего клубничного мороженого. Я куда-нибудь уеду. В мои собственные Марокко и Индию. В мою собственную Шотландию. Я буду обычным человеком среди таких же людей, только лучше приспособленным, ведь у меня есть требования. К семье. К жизни. К миру. К себе. «Пи-иемлемое поведение, сави-ишенно пи-иемлемое».