Я съел, наверно, семь ложек вкусного ростбифа с картофельным пюре и понял, что с меня хватит. Я подошел к двери подвала, открыл ее и заорал:

– Если ты не прекратишь вставлять моей сестре, когда я ужинаю, я спущусь и надеру тебе жопу! Имей уважение, чтоб тебя не поимели! – и хлопнул дверью.

Мама перестала распинаться о полотенцах и постельном белье и посмотрела на меня так, как смотрела на всех с начала времен. В ее взгляде читалось: «Таша не виновата». И еще: «Мы не можем ей запретить». Или, как объясняла это Лизи: «Таша неадекватна, а мама почему-то делает вид, что все в порядке. Не знаю, почему, и мне плевать. Я уберусь подальше отсюда так быстро, как только смогу». И Лизи сдержала слово. Она уехала аж в Глазго, Шотландия, и изучает там одновременно литературу, психологию и экологию, одновременно умудряясь работать официанткой и по многолетней привычке куря травку. С тех пор, как уехала, она не звонила домой. Ни разу. Она написала маме, что нормально добралась, но ни разу не звонила. Прошло три месяца.

Вообще, маме надо было назвать Ташу не «Таша», а «Триггер». И не только потому, что когда ее дрючит это животное, она сигналит как клаксон. Она в принципе мой главный триггер. Это термин, которым мой психолог пользуется, чтобы объяснить, почему я злюсь. Это нейтральное слово из лексикона спокойного человека, означающее хрень, которая меня бесит. Вот что такое триггер. Последние четыре года я ищу, какой триггер у меня. И это Таша.

По крайней мере, до конца вечера, когда мы ели ростбиф и Лизи еще жила с нами, Таша и Дэнни вели себя тихо. И хорошо, потому что я говорил серьезно. За едой я сверлил взглядом камин в гостиной и размышлял, что будет с человеком, если его ударить по голове железной кочергой. Я представлял себе голову, разлетающуюся, как арбуз. Мой психолог сказал бы: «Живи в настоящем, Джеральд». Но сложно жить в настоящем, если ничего не меняется. Шестнадцать лет, одиннадцать месяцев и две недели я тону…

К дому подъезжает папа. Он тоже сразу услышит это – как только выйдет из машины. Звуки из подвала, особенно вопли Таши, в гараже слышно лучше всего. Обалденно. Я слышу, как его туфли стучат по цементному полу, потом открывается дверь… и он видит, что я застыл в темноте, как какой-нибудь маньяк.

– Боже, Джер! – выдыхает папа. – Пожалей старика, меня чуть удар не хватил.

Я дохожу до двери в гостиную и включаю свет в коридоре.

– Прости, я сам только зашел. Меня немного отвлек… ну, ты знаешь, шум. – Папа вздыхает. – Съехала бы она уже обратно.

– Ей больше негде жить.

– И что? Может, если вы ее выгоните, она наконец найдет работу и не будет больше вас выдаивать. – Не знаю, зачем я все это говорю. Только давление себе поднимаю. – Ей двадцать один год!

– Ты же знаешь свою маму, – произносит папа. «Ты же знаешь маму» – такой у него жизненный девиз с тех пор, как Лизи съехала.

Мы переходим в гостиную, там потише. Он смешивает себе коктейль и предлагает мне тоже. Обычно я отказываюсь. Но сегодня соглашаюсь:

– Не помешает. Тяжелый вечер.

– Хоккейный матч?

– Рестлинг. Люди жевали без перерыва.

– Эх, – вздыхает папа.

– Лизи приедет домой на Рождество? – спрашиваю я. Папа качает головой, и я добавляю: – Ну да, она ни за что не приедет, пока Таша дома.

Папа дает мне порцию «Белого русского» и падает на диван. Он все еще в костюме, в котором утром уходил на работу. Сегодня суббота, и прежде чем уйти выпивать с другими агентами, он работал не меньше двенадцати часов.

Папа делает глоток коктейля:

– Да, они никогда не ладили, – произносит он. Чушь собачья. Таша никогда не ладила ни с кем. И в какой-то степени это папина вина, поэтому он всегда оправдывается. «Ты же знаешь маму». Или: «Они никогда не ладили». – Подумал, что хочешь на день рождения? – спрашивает папа.

– Еще не придумал. – Я не вру. Я вообще об этом не думал, хотя мой день рождения всего через две недели.

– Думаю, время еще есть.

– Ага.

Секунду мы просто смотрим друг на друга. Папа криво улыбается:

– Ну что, какие планы после школы? Бросишь меня, как Лизи?

– У меня не такой большой выбор, – отвечаю я. – Всегда есть тюрьма. – Через несколько секунд я добавляю: – Но, думаю, Роджер выбил из меня эту дурь.

Папа ошеломленно на меня смотрит, а потом смеется:

– Уф, а я уж было подумал, что ты серьезно.

– Что серьезно? Кому надо садиться в тюрьму?

Тут деревенщина Дэнни открывает дверь подвала, на цыпочках заходит в темную кухню и хватает со стойки миску кукурузных чипсов. Потом залезает в холодильник и берет всю упаковку ледяного чая. Когда свет от холодильника падает на его краник, мы с папой понимаем, что он полностью голый.

– Сынок, может, в следующий раз, когда будешь нас обкрадывать, хотя бы оденешься? – спрашивает папа. Дэнни убегает обратно в подвал, пригибаясь, как крыса.

Все верно. В нашем подвале водятся крысы. Крысы-паразиты, которые воруют нашу еду и ни хрена не дают в ответ.

Я все еще думаю над риторическим вопросом: «Кому надо садиться в тюрьму?» Однажды я уже хотел свихнуться и лечь в психушку. За несколько миль по шоссе одна психушка есть. Но Роджер говорил, что психушки уже не те, что раньше. Уже не поиграешь в баскетбол с Вождем, как в «Пролетая над гнездом кукушки».

– Так куда собираешься, Джер? – спрашивает папа, размешивая коктейль указательным пальцем.

Я не знаю, что сказать. Если честно, мне никуда особо не хочется. Я просто хочу начать заново и жить как нормальный человек. А не как парень, чью жизнь сломали с самого детства и показали это по международному телевидению вместо цирка уродов.

========== 3. Первый эпизод, первая сцена, третий дубль ==========

Да-да, первый эпизод. Сруна показывали по телевизору больше одного раза. Я так зацепил родителей проблемных детей всей страны, что они захотели дальше смотреть, как бедный маленький Джеральд садится на корточки и откладывает кучки в самых неожиданных местах. Я так и слышу радостные голоса родителей любого другого капризного ребенка: «По крайней мере, наш мальчик не срет на обеденный стол!» О да, о да.

Они не знали одного: я стал Сруном только тогда, когда в наши стены встроили камеры. Когда незнакомцы с микрофонами сделали проверку звука и убедились, что смогут в мельчайших деталях записать происходящее. Только когда я стал поводом для развлечения. До этого я был просто злым, запутавшимся ребенком и иногда становился жестоким. В основном страдали гипсовые стенки… и Таша. Если бы я мог присвоить дому, где я рос, почтовое сокращение, это было бы «НЧ». Да, я был злым. Бывал бешеным. Разъяренным. Неуправляемым. Но только потому, что все вокруг было Нечестно. Почтовое обозначение НЧ. Индекс ????? (индекс Нечестно, скорее всего, меняется каждые пять секунд, не стоит даже пытаться его узнавать). Я не помню ни дня, когда мне не хотелось бы крушить все вокруг в бессознательной детской ярости. Я никогда не бил Лизи или родителей. Но родители и Лизи никогда не заставляли меня их бить. В отличие от стен, мебели, дверей и Таши.

Я с самой первой встречи с ТелеТётей не верил, что она настоящая няня. Она выглядела и вела себя совершенно неубедительно. От ее волос разило шоу-бизнесом – такие прически можно встретить на красной дорожке перед первым показом какого-нибудь фильма. Она была худой. Вернее даже костлявой. Она всегда одевалась как на свадьбу. Она никогда не улыбалась и не излучала тепла. Она как будто… играла. Нам послали поддельную няню. Став постарше, я узнал, что так и было. На самом деле ТелеТётю звали Лэйни Черч, а совсем на самом деле – Элизабет Харриэт Смолпис, она выросла в маленьком городке на юге Англии и с пяти лет мечтала пробиться в Голливуд. Сначала она снималась в рекламе, потом она некоторое время подрабатывала в Айове ведущей метеорологической сводки – притворялась, что знает что-то о погоде, хотя не знала ничего. А еще у нее был очень убедительный айовский акцент. Но известность ей принесла роль ТелеТёти.