– Например:
– Не знаю. Махнем в Филадельфию? Всего два часа ехать. Мы можем погулять под руку, глянуть какой-нибудь артхаусный фильм… Купить на улице хот-догов.
– Звучит заманчиво, – признаюсь я. Потом вспоминаю совет психолога Белоснежки из Джердня. – Но мне правда нужно в школу.
– Теряешь свою загадочность.
– Сейчас мне нужно сосредоточиться на учебе.
– Ничего менее сексуального в жизни не слышала!
Я вздыхаю:
– Можно вопрос?
– Ну?
– Почему тебе так приспичило отсюда сбежать? Я понимаю, что ты дочь мусорщика и все дела, но что в этом такого?
– Что такого? – повторяет она. – Слушай, я настоящая Золушка. Я готовлю. Я убираю. Я стираю. Я выскребаю сраную плесень между плитками в душе. Я все время убираю какое-нибудь дерьмо. Их дерьмо. Мне в буквальном смысле приходилось убирать их дерьмо. Это отвратительно. – Она отчаянно жестикулирует. – До кучи, я еще работаю, и мне приходится терпеть чокнутых фанатов хоккея, а еще я учусь с кучей придурков. Ну серьезно, зачем мне такая жизнь?
– Прости.
– Да ладно. Просто хреновый период в жизни. Когда Рональд вернется, станет лучше. – Рональд – это ее брат. Который в Афганистане.
– Чем лучше? – спрашиваю я.
– Ну, если, конечно, он вернется е ногами вперед, мама может снова оторвать задницу от дивана. Это уже кое-что.
Остаток дороги до школы мы молчим. Это уютное праздничное молчание. Любование видом из окна. Попытки не думать о боли в, возможно, неделю как сломанных ребрах. Когда мы въезжаем на парковку и паркуемся на моем месте, она расстегивает рюкзак и достает оттуда маленькую, красиво упакованную коробочку размером с CD-диск и маленькую открытку.
– Откроешь, когда я уйду, – командует она, застегивает рюкзак, выходит из машины и идет в школу.
Первым я открываю подарок. Это CD-диск с очень крутой обложкой, на которой написано: «Песни, которые напоминают мне о Джеральде – Дочь Мусорщика». Сейчас у меня явно не хватит времени все послушать, поэтому я кладу диск в отделение для перчаток и берусь за открытку. Ее крошечные безупречные буковки – она, наверно, много лет пишет в той книжечке – покрывают всю внутреннюю сторону открытки, и я понимаю, что прочесть ее тоже не успеваю. Но, закрывая открытку, я зацепляюсь глазом за несколько слов. Они стоят в правом нижнем углу. Что-то в них кажется мне знакомым. Я разбираю их даже ее крошечными безупречными буковками. Потом я закрываю открытку и кладу ее к диску.
За обедом она, похоже, смущается:
– Привет.
– Привет.
Мы раскладываемся вокруг столика, и она высыпает на стол свой мешок с едой. Два батончика «Кит-кат», кучка арахиса в скорлупе, леденец и палочка вяленого мяса. Я высыпаю свой и тут же сгораю со стыда. Мама завернула всю еду в подарочную оберточную бумагу. Еще она перевязала сандвич ленточкой с бабочкой, и вместо сандвича у меня сегодня ролл, то есть он вдвое больше обычного.
– Прелесть! – восхищается Ханна.
Мы вместе разворачиваем мой обед. Я только головой качаю: вот что мама делала сегодня утром. Она заворачивала мне еду – хотя могла бы пойти к психологу, выгнать Ташу или прочесть статью о том, как вылезти из того, что она сделала со своей жизнью. Она могла бы, как Ханна, написать на открытке: «Я тебя люблю». Вместо этого она написала: «Кто тебя любит, детка?» Если бы это было электронным письмом, я бы нажал «Ответить» и написал бы: «Не знаю. А кто?»
– Ты читал мою открытку? – спрашивает Ханна, жуя половинку моего сандвича с куриным салатом.
– Не успел, – вру я. – Думал прочесть попозже… перед работой.
– Хорошо.
– Но все равно спасибо. Это было очень мило.
Она достает свою книжечку и что-то пишет в ней; волосы падают ей на лицо, и она не видит моей улыбки.
– Но я успел посмотреть диск. Обалденная обложка. Сама делала?
– Сама.
– Просто обалденно, – говорю я, не переставая думать о словах в открытке. «Джеральд, она не может тебя любить. Ты не достоин любви, и сам прекрасно это знаешь. Она скоро тоже узнает».
– Спасибо. Королева Помойки любит комплименты. – Она по-прежнему пишет, сгорбившись.
– То есть я могу сказать Королеве Помойки, что она красивая, и она не прибьет меня ржавым бампером или куском комбайна?
Она поднимает голову, не убирая пряди с глаз:
– Нет, бампером она тебя не прибьет.
– Отлично, спасибо, – говорю я.
Она еще секунду смотрит на меня, потом продолжает писать. На ней очки – в них нулевые диоптрии, потому что у нее нормальное зрение. Она начала носить их на работу, потому что якобы так к ней лучше относятся. Так она сказала в субботу. Тогда я не поверил, но теперь она показывает мне диаграмму:
– Видишь? – спрашивает она, открывая свою книжку. – В среднем, без очков мне хамит на тридцать один процент больше народу.
– Так вот что ты там пишешь? – спрашиваю я. Она убирает книжечку в карман:
– Да, и много всякого другого.
Я ухожу с обеда пораньше: хочу застать Флетчера одного и спросить, что он думает о моих шансах начать учиться по общей программе и попробовать поступить в колледж. Я не признаюсь в этом Ханне, вместо этого я говорю, что мне надо в туалет:
– Пойду завалюсь в ванную.
– Смотри не разбей ничего, – говорит она, продолжая писать.
В кабинете сидит Дейрдре и обедает. Она медленно жует и цедит суп из термоса через соломинку. Мы пытаемся поболтать, но она все время говорит что-то про телешоу, а я повторяю, что я не смотрю телевизор.
– Да что вообще с тобой не так? – спрашивает она после нескольких минут молчания.
– В смысле?
– В смысле – почему ты здесь? Ты вроде умный.
– Долгая история, – отвечаю я.
– Я не спешу. Мне не надо никуда идти. – Она машет руками вокруг коляски, как бы говоря: «Видишь? Совсем некуда».
– Не знаю. Мне стыдно. Ну… ты понимаешь.
Она смотрит на меня, в своей манере наклонив голову. К ее губам прилип кусок еды, и она пытается прожевать остальное побыстрее, чтобы ответить.
– Да чего тебе стыдиться? – спрашивает она наконец.
– Блин, – говорю я. Я замолкаю. У нее такой вид, как будто она сейчас расплачется. Или убьет меня. Одно из двух.
– Джеральд, мне приходится срать в штаны! Ты знал это? Мне приходится носить сраные памперсы! Все называют их трусиками, чтобы не смущать меня, но срать в штаны – это срать в штаны.
– Прости, Дейрдре. Не хотел тебя злить.
– Ты меня не злил. Я просто поняла, как же мне должно быть стыдно, если даже ты чего-то стыдишься.
Я с минуту думаю, о чем она. Дейрдре продолжает:
– Знаешь, что я о тебе думаю? Тебя, похоже, возбуждает твой собственный стыд! И за это тебе тоже стыдно, – добавляет она.
Я тихонько фыркаю. Не в том смысле, что мне смешно. Скорее потому, что она попала в точку:
– Вот черт!
– Ты так заморачиваешься насчет того, какой ты неудачник, а тебе бы брать жизнь за горло. Какая бездарная трата сил!
Я думаю о том, как бы ухватить жизнь за горло. И понимаю, что понятия не имею, с чего начать.
– Да блин, ты мог бы быть телезвездой! – Тут я снова смеюсь. Теперь по-настоящему. – Ну правда. У тебя уже есть опыт. Ты уже сделал себе имя, тебя все знают. Да ты чертова знаменитость!
– Я известен тем, что насрал кому-то в обувь и стукнул кого-то на камеру. Не очень хорошее начало карьеры на телевидении.
Дейрдре закатывает глаза:
– Ты явно давно не смотрел телевизор.
Флетчер приходит перед самым звонком, и я не могу с ним поговорить, но разговор с Дейрдре очень помог мне. А с Флетчером можно и завтра побеседовать.
После школы, когда мы садимся в машину, Ханна предлагает:
– Может, поедем на работу длинной дорогой?
Мой ответ – да. И всегда будет. Да, да, да. Я киваю и тянусь к отделению для перчаток – достать диск и карточку. Ханна останавливает меня:
– Еще рано. Давай поле работы?
– Но я хочу знать, какие песни напоминают мусорной девочке о Джеральде!
– Дочке мусорщика, запомни уже! – Потом она открывает отделение для перчаток и дает мне диск. – А с открыткой погоди. Там долго читать.