– Например:

– Не знаю. Махнем в Филадельфию? Всего два часа ехать. Мы можем погулять под руку, глянуть какой-нибудь артхаусный фильм… Купить на улице хот-догов.

– Звучит заманчиво, – признаюсь я. Потом вспоминаю совет психолога Белоснежки из Джердня. – Но мне правда нужно в школу.

– Теряешь свою загадочность.

– Сейчас мне нужно сосредоточиться на учебе.

– Ничего менее сексуального в жизни не слышала!

Я вздыхаю:

– Можно вопрос?

– Ну?

– Почему тебе так приспичило отсюда сбежать? Я понимаю, что ты дочь мусорщика и все дела, но что в этом такого?

– Что такого? – повторяет она. – Слушай, я настоящая Золушка. Я готовлю. Я убираю. Я стираю. Я выскребаю сраную плесень между плитками в душе. Я все время убираю какое-нибудь дерьмо. Их дерьмо. Мне в буквальном смысле приходилось убирать их дерьмо. Это отвратительно. – Она отчаянно жестикулирует. – До кучи, я еще работаю, и мне приходится терпеть чокнутых фанатов хоккея, а еще я учусь с кучей придурков. Ну серьезно, зачем мне такая жизнь?

– Прости.

– Да ладно. Просто хреновый период в жизни. Когда Рональд вернется, станет лучше. – Рональд – это ее брат. Который в Афганистане.

– Чем лучше? – спрашиваю я.

– Ну, если, конечно, он вернется е ногами вперед, мама может снова оторвать задницу от дивана. Это уже кое-что.

Остаток дороги до школы мы молчим. Это уютное праздничное молчание. Любование видом из окна. Попытки не думать о боли в, возможно, неделю как сломанных ребрах. Когда мы въезжаем на парковку и паркуемся на моем месте, она расстегивает рюкзак и достает оттуда маленькую, красиво упакованную коробочку размером с CD-диск и маленькую открытку.

– Откроешь, когда я уйду, – командует она, застегивает рюкзак, выходит из машины и идет в школу.

Первым я открываю подарок. Это CD-диск с очень крутой обложкой, на которой написано: «Песни, которые напоминают мне о Джеральде – Дочь Мусорщика». Сейчас у меня явно не хватит времени все послушать, поэтому я кладу диск в отделение для перчаток и берусь за открытку. Ее крошечные безупречные буковки – она, наверно, много лет пишет в той книжечке – покрывают всю внутреннюю сторону открытки, и я понимаю, что прочесть ее тоже не успеваю. Но, закрывая открытку, я зацепляюсь глазом за несколько слов. Они стоят в правом нижнем углу. Что-то в них кажется мне знакомым. Я разбираю их даже ее крошечными безупречными буковками. Потом я закрываю открытку и кладу ее к диску.

За обедом она, похоже, смущается:

– Привет.

– Привет.

Мы раскладываемся вокруг столика, и она высыпает на стол свой мешок с едой. Два батончика «Кит-кат», кучка арахиса в скорлупе, леденец и палочка вяленого мяса. Я высыпаю свой и тут же сгораю со стыда. Мама завернула всю еду в подарочную оберточную бумагу. Еще она перевязала сандвич ленточкой с бабочкой, и вместо сандвича у меня сегодня ролл, то есть он вдвое больше обычного.

– Прелесть! – восхищается Ханна.

Мы вместе разворачиваем мой обед. Я только головой качаю: вот что мама делала сегодня утром. Она заворачивала мне еду – хотя могла бы пойти к психологу, выгнать Ташу или прочесть статью о том, как вылезти из того, что она сделала со своей жизнью. Она могла бы, как Ханна, написать на открытке: «Я тебя люблю». Вместо этого она написала: «Кто тебя любит, детка?» Если бы это было электронным письмом, я бы нажал «Ответить» и написал бы: «Не знаю. А кто?»

– Ты читал мою открытку? – спрашивает Ханна, жуя половинку моего сандвича с куриным салатом.

– Не успел, – вру я. – Думал прочесть попозже… перед работой.

– Хорошо.

– Но все равно спасибо. Это было очень мило.

Она достает свою книжечку и что-то пишет в ней; волосы падают ей на лицо, и она не видит моей улыбки.

– Но я успел посмотреть диск. Обалденная обложка. Сама делала?

– Сама.

– Просто обалденно, – говорю я, не переставая думать о словах в открытке. «Джеральд, она не может тебя любить. Ты не достоин любви, и сам прекрасно это знаешь. Она скоро тоже узнает».

– Спасибо. Королева Помойки любит комплименты. – Она по-прежнему пишет, сгорбившись.

– То есть я могу сказать Королеве Помойки, что она красивая, и она не прибьет меня ржавым бампером или куском комбайна?

Она поднимает голову, не убирая пряди с глаз:

– Нет, бампером она тебя не прибьет.

– Отлично, спасибо, – говорю я.

Она еще секунду смотрит на меня, потом продолжает писать. На ней очки – в них нулевые диоптрии, потому что у нее нормальное зрение. Она начала носить их на работу, потому что якобы так к ней лучше относятся. Так она сказала в субботу. Тогда я не поверил, но теперь она показывает мне диаграмму:

– Видишь? – спрашивает она, открывая свою книжку. – В среднем, без очков мне хамит на тридцать один процент больше народу.

– Так вот что ты там пишешь? – спрашиваю я. Она убирает книжечку в карман:

– Да, и много всякого другого.

Я ухожу с обеда пораньше: хочу застать Флетчера одного и спросить, что он думает о моих шансах начать учиться по общей программе и попробовать поступить в колледж. Я не признаюсь в этом Ханне, вместо этого я говорю, что мне надо в туалет:

– Пойду завалюсь в ванную.

– Смотри не разбей ничего, – говорит она, продолжая писать.

В кабинете сидит Дейрдре и обедает. Она медленно жует и цедит суп из термоса через соломинку. Мы пытаемся поболтать, но она все время говорит что-то про телешоу, а я повторяю, что я не смотрю телевизор.

– Да что вообще с тобой не так? – спрашивает она после нескольких минут молчания.

– В смысле?

– В смысле – почему ты здесь? Ты вроде умный.

– Долгая история, – отвечаю я.

– Я не спешу. Мне не надо никуда идти. – Она машет руками вокруг коляски, как бы говоря: «Видишь? Совсем некуда».

– Не знаю. Мне стыдно. Ну… ты понимаешь.

Она смотрит на меня, в своей манере наклонив голову. К ее губам прилип кусок еды, и она пытается прожевать остальное побыстрее, чтобы ответить.

– Да чего тебе стыдиться? – спрашивает она наконец.

– Блин, – говорю я. Я замолкаю. У нее такой вид, как будто она сейчас расплачется. Или убьет меня. Одно из двух.

– Джеральд, мне приходится срать в штаны! Ты знал это? Мне приходится носить сраные памперсы! Все называют их трусиками, чтобы не смущать меня, но срать в штаны – это срать в штаны.

– Прости, Дейрдре. Не хотел тебя злить.

– Ты меня не злил. Я просто поняла, как же мне должно быть стыдно, если даже ты чего-то стыдишься.

Я с минуту думаю, о чем она. Дейрдре продолжает:

– Знаешь, что я о тебе думаю? Тебя, похоже, возбуждает твой собственный стыд! И за это тебе тоже стыдно, – добавляет она.

Я тихонько фыркаю. Не в том смысле, что мне смешно. Скорее потому, что она попала в точку:

– Вот черт!

– Ты так заморачиваешься насчет того, какой ты неудачник, а тебе бы брать жизнь за горло. Какая бездарная трата сил!

Я думаю о том, как бы ухватить жизнь за горло. И понимаю, что понятия не имею, с чего начать.

– Да блин, ты мог бы быть телезвездой! – Тут я снова смеюсь. Теперь по-настоящему. – Ну правда. У тебя уже есть опыт. Ты уже сделал себе имя, тебя все знают. Да ты чертова знаменитость!

– Я известен тем, что насрал кому-то в обувь и стукнул кого-то на камеру. Не очень хорошее начало карьеры на телевидении.

Дейрдре закатывает глаза:

– Ты явно давно не смотрел телевизор.

Флетчер приходит перед самым звонком, и я не могу с ним поговорить, но разговор с Дейрдре очень помог мне. А с Флетчером можно и завтра побеседовать.

После школы, когда мы садимся в машину, Ханна предлагает:

– Может, поедем на работу длинной дорогой?

Мой ответ – да. И всегда будет. Да, да, да. Я киваю и тянусь к отделению для перчаток – достать диск и карточку. Ханна останавливает меня:

– Еще рано. Давай поле работы?

– Но я хочу знать, какие песни напоминают мусорной девочке о Джеральде!

– Дочке мусорщика, запомни уже! – Потом она открывает отделение для перчаток и дает мне диск. – А с открыткой погоди. Там долго читать.