– Почему ты все время в седьмом окошке? – спрашивает она.

– Не знаю.

– Правда не знаешь?

– Меньше народу. И нет аппарата для расчета картой.

– Ой, ненавижу его, – кивает она и морщит нос.

– Ага.

– Ага.

Я минуту думаю, как продолжить разговор, и спрашиваю:

– Так, может, тоже сменишь окошко? Второе и пятое тоже не принимают карты.

– Во втором я стоять не могу, – отвечает она, – потому что, – ее голос падает до шепота, – мне нет восемнадцати.

– А в пятом?

– Мне… мне просто нравится первое окошко. Там я чувствую себя как дома. – Я не отвечаю, и она добавляет: – Теперь ты, наверно, считаешь меня странной.

Ее лицо вытягивается.

– Нет, я… я всегда в седьмом окошке по той же причине. Мне здесь нравится.

Я не добавляю, что мне здесь нравится потому, что в первом окошке работает она и я в нее влюблен, хотя мы даже не знакомы. Нет, этого я говорить не стану.

– Ага, – отвечает она. – Думаю, у всех есть свои странности.

========== 15. ==========

Я несколько раз замечаю, как она смотрит на меня от своего окошка. Когда народу много, между первым и седьмым окошком много места. Я посчитал, пока ходил наполнять ведерко со льдом: девятнадцать шагов. Я начинаю думать, что встречаться со мной уже не слишком опасно. Да, конечно, Роджер считает, что девушки умеют доводить до ручки и мне не надо в это лезть, но она милая. И забавная. И мы оба странные. Она – потому что все время пишет в маленькой книжечке. Я – потому что раньше я повсюду срал. И потому что наношу боевую раскраску перед школой. И потому что в тринадцать лет я отгрыз одному парню кусок лица.

Здесь надо кое-что прояснить. Том Забыл-Фамилию сам напрашивался. Да, я сейчас говорю строго в недопустимых для борьбы с гневом терминах. Теперь я понимаю, что Том просто вел себя как кретин, а я сам виноват, что откусил от него кусок. Том не заслужил дырку в лице. Я не заслужил справедливости. Но как бы то ни было. Он всегда звал меня Сруном. Ни разу не назвал Джеральдом, вообще ни разу – только Сруном. В средней школе мы с ним два года подряд учились в одном классе – седьмой и восьмой класс. Как будто и без него в средней школе было просто.

Между уходом ТелеТёти и днем, когда я отъел кусок от Тома Забыл-Фамилию я отстал по учебе, потому что мне никто не помогал. Лизи могла, конечно, но я чувствовал себя слишком тупым и не всегда просил ее о помощи. В восьмом классе мама снова подала заявление на перевод меня в коррекционный класс. Думаю, это была ее цель в жизни. В начальной школе ей отказали, потому что я нормально справлялся с обычной программой. Но средняя школа – это средняя школа. И всю первую четверть восьмого класса этот Том называл меня Сруном, а учителя закрывали глаза. Я не мог сосредоточиться и получал в основном D и F. Потом настал тот судьбоносный день – и Том ничего особенного не сделал. Просто в очередной раз назвал меня Сруном. Мимоходом: «Эй, Срун, передай учебник» – и я превратился в голодного тигра. Думаю, меня пытались оттащить, но я успел укусить его в руку и в плечо, а потом вонзил зубы ему в щеку. Я откусил кусок, как будто он был яблоком. Потом выплюнул. Том завопил. Думаю, что-то во мне сломалось. Сначала я пять лет запирался в своей комнате и всем было глубоко плевать, потом меня полтора года без перерыва звали Сруном, а потом я откусил ему кусок лица. Иногда такое случается.

Николз появляется только в конце второго хоккейного периода, и, завидев его издалека, я смотрю на Бет и мысленно прошу ее подойти. Она узнает Николза и делает вид, что злится, чтобы он принял ее за стерву.

– Ваши документы? – просит она.

Тодд Кемп сразу уходит, но Николз просто стоит и смотрит на нее. Он ей на один зуб, и она смотрит на него в ответ. Он ухмыляется своей постоянной саркастической ухмылкой, как будто он выше нас. Потом уходит, Бет кивает мне и обводит рукой идущую к нам толпу:

– Держись, будет жарко.

Я поднимаю глаза: передо мной стоит Таша. Я тут же оказываюсь в Джердне, где уже ждет миска с мороженым и билеты в цирк для нас с Лизи. Таша стучит пальцами по стойке:

– Крендель, большой хот-дог и пепси.

– Не-а, – отвечаю я. Бет слышит мой ответ и держится рядом.

Я в Джердне, и мне плевать, кто что подумает, потому что Таши не существует, значит, она не получит ни кренделя, ни большого хот-дога, ни пепси. Те, кого нет, не могут покупать, есть и уносить с собой то, что существует. Это очень просто.

– Чувак, принеси мой заказ, – настаивает Таша.

Я не отвечаю. В Джердне мы с Лизи любуемся потрясающим номером с трапецией и охаем и ахаем, поедая чудесное мороженое.

– Ты дебил, – говорит Таша. Я не отвечаю, потому что говорить с кем-то, кого нет, все равно что говорить с самим собой. – А, забудь, – она идет покупать крендель у кого-нибудь другого.

Бет убеждается, что я нормально обслуживаю следующего посетителя, и уходит обратно помогать более загруженной части киоска, где работает девушка из первого окошка. У девушки из первого окошка есть имя, но я не буду им пользоваться, потому что девушки бывают двух видов и с вероятностью пятьдесят процентов она относится к худшей их части. Если она действительно к ней относится, а я буду называть ее по имени, у меня появится новый триггер, а мне не нужен новый триггер.

После того как мы закрываемся, протираем стойку и моем пол, я выхожу и вижу, что она стоит и ждет, когда ее отвезут домой. Я больше всего на свете хочу предложить подвезти ее, но мне нельзя подвозить красивых девушек. Я могу стать опасным. Поэтому я встаю рядом и разговариваю с ней, пока на площадке разгружается группа, выступающая следующим вечером. Это цирк – как будто привет из Джердня. Интересно, у них есть трапеция?

– Папа всегда до хрена задерживается, – произносит девушка.

– Мой тоже. Думаю, поэтому мне в шестнадцать купили машину. Чтобы не служить личным такси.

Я рад, что она ничего не говорит про машину. Мне становится стыдно. Как будто я заработал огромное богатство, испражняясь на глазах у всей страны. Я не знаю, что еще сказать, и просто стою рядом с ней. Рядом с РЕС-центром начинается неблагополучный район. Днем тут безопасно, но я не хотел бы, чтобы, скажем, Лизи ждала тут вечером одна, поэтому я стою с девушкой из первого окна, пока не приедет ее отец.

– Как думаешь, что это? – спрашивает она, глядя, как циркачи вытягивают из кузова грузовика что-то большое.

– Не знаю. Может, батут? Или какой-нибудь помост?

– Голосую за батут. – Она щурится. – Кажется, там раскладные ножки.

Раздается гудок машины. Девушка поворачивается к дороге и прощается. Я еще несколько минут смотрю, как разгружают цирк, и еду домой. Дома Таша и голый слепой крысеныш заперлись в подвале и шумят, как на скотном дворе, а мама уже легла спать и не косит не успевшую отрасти траву и не убирает несуществующие листья, чтобы заглушить шум и сделать вид, что у нас все хорошо.

========== 16. Эпизод первый, сцена 36, дубль первый ==========

На последней неделе ТелеТётя уехала, но оставила по всему дому камеры наблюдения. Это было страшновато. Я начал закрываться полотенцем, когда одеваюсь. Я всегда смотрел в пол. Я перестал ковырять в носу.

Однажды мы смотрели телевизор в гостиной и мама с папой разошлись по дому по своим делам. Таша сидела спиной к камере и была в своем репертуаре – обзывалась, тыкала в меня пальцем и втирала мне в лицо слюну. Потом, поскольку я ни на что не отреагировал, она зажала мне рукой рот и нос и держала, пока я не побелел. Когда я заплакал, Лизи сказала:

– Таша, отстань уже от него.

В ответ Таша ударила меня. Низко, чтобы камеры не зафиксировали. Прямо по яйцам. Отдышавшись, я налетел на нее, как поезд, и бил ее снова и снова, а она орала и ругалась. Наконец я свалил ее с дивана, взял первое что под руку попалось – огромную доску из красного дерева с вырезанной на ней рыбой, которую родители купили во время медового месяца, – и почти ударил Ташу по голове, но вовремя пришел папа и оттащил меня. Камеры все засняли.