- Во-первых, ты должен поверить: Верина не была моей любовницей. Никогда. Просто безопаснее было притворяться.

- Безопаснее? – моргаю я. – Безопаснее, чем что?

Он сглатывает:

- Чем позволить кому-то узнать, что она была моей матерью.

- Твоей… - я медленно опускаю взгляд, принимая Друса таким, как сейчас, изящным, одетым в шелк и жемчуга. Встретившись с ним глазами, я шепчу. - Стация.

Он снова кивает:

- Да, так меня звали раньше.

Я медленно облизываю губы:

- А Каесо твой сын.

- Да, Каесо… - его голос дает слабину, - Каесо мой сын. И мне нужно, чтобы ты помог забрать его у моего отца, - он проводит дрожащей рукой по коротким волосам.

- Теперь, когда моя мать мертва, Каесо в опасности, и я не могу… - он в отчаянии кивает на руку, прижатую к бедру, - я не могу драться в таком состоянии. Боюсь, я не смогу выбраться с сыном живым.

- Он в опасности? – переспрашиваю я. – В доме твоего отца?

- В Империи нет места, где бы он был в большей опасности, чем в доме моего отца. Мать единственная оберегала его. Поскольку ее больше нет, у отца не осталось причин держать его в доме, и лишь богам, известно, что может случиться.

- Но почему? Собственный внук…

- Внук-ублюдок, - цедит Друс сквозь зубы. – Что бы ни решил отец, уверен, это будет сделано тихо и как можно дальше от Помпей. Если открыто выгнать или продать ребенка из собственной семьи, даже если этот ребенок – незаконнорожденный, сразу после смерти моей матери, то это дурно скажется на его репутации политика.

Мы молчим. Не могу представить, что Кальв может сотворить подобное с собственным внуком, но он уже убил собственную жену. А дочь, мать его внука, каким-то образом тайно превратилась в ланисту.

- Прости меня, я… - я скольжу взглядом вниз по его телу, затем смотрю в лицо, - как ты стал…

Он переводит дыхание и пожимает плечами:

- Как я стал ланистой Друсом, если был рожден Стацией Лаурея?

Я киваю.

Он прикусывает щеку и откашливается.

- У нас мало времени, помоги мне одеться.

Друс взглядом показывает в угол комнаты, где к подушке прислонен его нагрудник, а рядом сложена серая туника.

- Я не могу одеть его сам. Не с этим… - он показывает на руку. - Снять было несложно, но…

- Не надо оправдываться, - говорю я, - ты ранен. Я понимаю.

Я беру тунику и нагрудник.

Здоровой рукой он тянется к завязке на плече, но не решается. Осматривает свой женский наряд и стреляет в меня взглядом:

- Севий, тут…

- Друс, - шепчу я, - я помогу тебе.

- Я знаю, но… - он сглатывает.

Я кладу одежду на меха и обхожу его сзади. Мягко отвожу его руку от плеча:

- Позволь мне.

Он снова колеблется, но в конце концов убирает руку. Я дергаю за завязку, и она распадается на две тонкие ленты. То же самое делаю на втором плече. Тонкий яркий шелк спадает, соскальзывая к его ногам.

Теперь нет сомнений в том, что скрывал Друс все это время. Узкие плечи. Плавный изгиб талии и бедер, вдоль которых мои руки скользили мгновение назад. Когда он слегка поворачивается, становится видна недвусмысленная выпуклость груди, не скрытой больше кожаным доспехом. Даже грубые шрамы, темнеющие на его теле, и перевязанные бедро и плечо портят стройную грациозную фигуру не сильнее, чем у женщин, сражающихся на арене во время Аполлинариев.

Друс пытается прикрыться руками, но вздрагивает и с болезненной гримасой опускает руку на раненое бедро. Я беру одежду и помогаю ему одеться. Когда туника опускается на его узкие плечи, Друс выдыхает.

Опустив руки ему на плечи и наклонившись, я целую его в шею. От моего тихого «повернись» он вздрагивает.

Очень медленно он подчиняется. Никогда бы не помыслил, что в глазах Друса может застыть такой сильный страх.

Обвожу кончиками пальцев его лицо:

- Я думал, ты умер.

- Я бы умер, - он облизывает губы, - не приди ты…

- Я бы не оставил тебя, - я касаюсь его щеки, - и не допущу, чтобы с твоим сыном что-нибудь случилось.

Друс прикрывает глаза, и я скорее угадываю, чем слышу тихое «спасибо».

- Каесо знает? – спрашиваю я. – Что он твой сын?

Друс медленно качает головой.

- Нет, - вздыхает он, - говорить ему было слишком опасно. Мы с матерью хотели подождать, пока он не подрастет, чтобы понимать последствия раскрытия моей тайны.

- Мудро, - он почти одет, остались лишь пояс и нагрудник. Друс не может справиться с широким ремнем, не потревожив раненое плечо, и я делаю это за него.

Друс прочищает горло:

- Так ты хотел узнать, как…

- Мне любопытно, - я поправляю его нагрудник, - но только если ты сам захочешь рассказать.

Он вздыхает и приглаживает ладонью короткую стрижку.

- Должно быть, боги посмеялись в день моего рождения. Они прекрасно знали, что я должен был родиться мужчиной, но подарили мне это тело, - он корчит гримасу и жестом показывает на себя. – С раннего детства я тайно убегал с виллы, одетый как мальчик. Никто ничего не подозревал. Но я рос, появлялись… признаки. Я думал, что прячу их, но, очевидно, делал это недостаточно хорошо, - он смотрит на меня. – Недостаточно для пяти парней, которые однажды загнали меня в угол за храмом Аполлона.

Я с трудом перевожу дыхание и едва не роняю его нагрудник.

Друс втягивает воздух сквозь зубы.

- Они пригрозили, если я хоть слово скажу о том, что они сделали, то мой отец узнает, как я назывался мальчиком каждый раз, когда покидал виллу. Одни только боги знают, как бы долго все это продолжалось, если бы не Каесо.

Он опускает взгляд и стискивает руки так сильно, как позволяют раны. .

- Они оставили тебя в покое только когда узнали, что ты ждешь ребенка?

- Конечно. Никто из них не хотел оказаться отцом Каесо и жениться на мне. Для отца я оказался бесполезен. Я отказывался жить как женщина. Меня лишили девственности, и вскоре рождение ублюдка станет этому доказательством. Ни один мужчина в городе не взял бы меня в жены, какое наследство ни предложил бы мой отец. Думаю, он убил бы меня собственными руками, не найми мать дюжину телохранителей, чтобы защитить от него и других людей, желающих мне смерти.

Во рту сухо, слова просто испаряются с языка.

Друс продолжает:

- Мы с Вериной решили, что для ребенка будет безопаснее, если я исчезну. Представили дело так, будто я умер, когда родился Каесо. В тот день отец был в Сенате, и я смог покинуть дом, - невысказанная мысль омрачает лицо Друса, он рассеянно умолкает. Берет себя в руки и горько вздыхает. - Мы знали, ему не важно, похоронят ли меня по всем правилам, и, как Верина и ожидала, он приказал кинуть меня в ров на съедение псам, - передернувшись, он добавляет, - он хотел бросить туда и моего сына, но моя мать воспротивилась.

- И она вырастила его, - я рассеянно мну кожу доспеха, - после твоего ухода.

Друс кивает. Он проходит мимо меня и склоняется над миской с водой в углу комнаты.

- Но почему ты остался в Помпеях? – спрашиваю я, когда он погружает руки в воду. – Да еще и как ланиста?

Он плещет водой себе в лицо.

- А куда мне было идти? – спрашивает он через плечо. – Помпеи – это все, что я знаю, да и денег, оставленных матерью, хватило бы ненадолго. Поэтому я остался в городе, но старался держаться подальше от родительского дома, - он зачерпывает еще пригоршню воды, - скорее всего, я просто не смог оставить сына. Просто… не смог, - его взгляд блуждает по комнате, я вижу, как он вздрагивает от собственного шепота, - поэтому я остался и сделал все, чтобы выжить.

- А лудус? Как ты попал туда… отсюда?

- Видимо, боги смиловались надо мной, - фыркает он, хватая какую-то тряпку. – Криспин увидел, как я дерусь с двумя мужчинам в два раза себя крупнее, - Друс вытирает лицо, - взял меня к себе и сделал своим учеником. А когда его убили, я унаследовал его дело, и вот я здесь.

Он поворачивается ко мне, на его лице не осталось следов краски.

Мы молчим. Он жестом указывает на кирасу, которую я рассеянно держу в руках. Не произнося ни слова, я осторожно опускаю ее ему на плечи.