Легко двигаясь, он постепенно сокращает дистанцию между нами.

И атакует.

Друс прав. Этот боец хорош, и он умеет драться с левшами. Удар за ударом, он равен мне по силам, отражает мои атаки и мечом, и щитом, и его лезвие оказывается в опасной близости от моего торса столько же раз, сколько и мое от его.

Удары металла по металлу, щита по щиту, меча по мечу, и иногда железо задевает плоть. Кровь смешивается с потом.

Пыль клубится у нас под ногами.

Зрителям нравится подобное представление, и вскоре они приветствуют мои удары так же, как и Капанея.

Я блокирую выпад щитом, и он пользуется открывшейся возможностью, чтобы врезать краем щита мне по ребрам. Попадание выбивает из легких весь воздух и вызывает яркие искры перед глазами, но я прихожу в себя и отбиваю очередной удар, не давая вскрыть себе брюшину. Щитом я бью его по руке, и мне удается не только предупредить удар, но и заставить Капанея покачнуться, я делаю выпад и вонзаю меч в его бедро.

Рев толпы заглушает крик боли, Капаней падает на колено, и все трибуны вскакивают на ноги. Я поднимаю щит, чтобы ударить по его забралу и уложить на землю, но он вскидывает руку с поднятым большим пальцем. Я делаю шаг назад, и между нами встает судья. Слава богам, еще момент, и ноющие руки и ноги подвели бы меня и стоили победы.

Судья убеждается, что я отошел, и мы втроем поворачиваемся к мунерарию. Высоко на трибуне, он поднимается, вытянув руку со сжатым кулаком, и стены амфитеатра дрожат от воплей зрителей, желающих сохранить жизнь Капанею:

- Отпусти! Отпусти! Отпусти!

Чем дольше мунерарий изображает нерешительность, тем громче становятся крики.

Наконец, он подает знак, что Капанею даруется жизнь, а я гадаю, не развалится ли амфитеатр от радостного рева толпы.

Судья помогает Капанею встать и уводит его с арены, пока зрители скандируют наши имена. Я принимаю пальмовую ветвь и мешочек с монетами из рук мунерария, и медленно возвращаюсь в туннель под несмолкающий шум.

Наконец-то солнце больше не печет плечи, и со вздохом облегчения я снимаю шлем.

Тут же братья по лудусу начинают стаскивать с меня броню: отстегивают наголенники, развязывают кожаные ленты, которыми крепится маника. Хасдрубал забирает оружие и передает его другим гладиаторам, которые еще готовятся выйти на арену.

Друс осматривает меня сверху донизу:

- Есть переломы или ранения?

- Нет, - я сую шлем Сикандару. – Получил пару раз по ребрам, но они сами заживут.

- Ослабил защиту, так тебе и надо, - Друс изгибает чертову бровь. – Но все равно, молодец, - он хлопает меня по плечу. - Дерись так всегда, и станешь легендой.

Я слегка склоняю голову и прячу мешочек с монетами в пояс:

- Спасибо, доминус.

Он продолжает улыбаться, и я улыбаюсь ему в ответ, делая вид, что меня передернуло просто от прохлады, сменившей жестокий солнцепек.

Друс быстро отводит взгляд и показывает на коридор. Через мгновение ланиста возвращается к строгому тону:

- Выпей воды и отдохни.

- Да, доминус.

Меня освобождают от остатков брони, и я несколько раз поворачиваю голову, чтобы избавиться от боли в шее после тяжелого шлема. Подвигав плечами и размяв уставшие мышцы, я выхожу из коридора в надежде, что местные массажисты хотя бы наполовину хороши так, как в Риме.

Я еще не вышел из прохода, как резкий голос произносит:

- Вот ты где, гладиатор.

Когда я оборачиваюсь, человек смотрит мне прямо в глаза: даже раб не кланяется гладиатору.

- Идем со мной.

Я оглядываюсь на Друса, который внимательно следит за текущим боем, и отвечаю слуге:

- Идиот, дай хотя бы воды выпить.

- Госпожа Максим ждет, - он показывает на улицу. - Она не будет ждать долго. Сюда.

Я сдерживаю стон. Я еще даже не промочил горло, а боль в ребрах отбивает всяческую охоту проводить вечер, изображая страсть перед патрицианкой, чей муж не хочет или не может ее удовлетворить. С другой стороны, в жизни гладиатора есть гораздо более неприятные вещи, и ни один из нас не может отказаться заработать дополнительные деньги для ланисты.

Поэтому я киваю и следую за направившимся к выходу слугой. Я не видел его раньше, но и в Помпеях я еще недостаточно долго, чтобы узнавать всех личных рабов патрицианок в лицо.

В самом амфитеатре множество мест и комнат, куда женщина и выбранный ею гладиатор могут ускользнуть, чтобы утолить ее похоть, но слуга выводит меня наружу и быстро шагает вдоль улицы. Позади грохочут трибуны, и рев толпы перекрывает оглушительную музыку. Судя по звукам, зрители довольны происходящим на арене, но мы углубляемся в город, и шум постепенно стихает.

Слуга ведет меня в бордель, в котором я уже не раз ублажал римских матрон. За огромную плату, которую она делит с Друсом, мадам Лукреция позволяет местным женщинам приводить сюда гладиаторов.

Она внимательно смотрит, как мы входим через скрытый пологом проем. Молча приветствует меня коротким кивком.

Слуга ведет меня дальше через короткий коридор и останавливается у закрытой двери.

- Сюда.

За стеной слышны мужские стоны, женские крики, и звуки совокупления, которые ни с чем не перепутать.

Я тихо говорю слуге:

- Думаю, о ней уже позаботились.

- Тогда ты подождешь своей очереди, - огрызается он и уходит, а я словно идиот остаюсь перед закрытой дверью слушать, как другой мужчина трахает женщину, которую должен развлекать я.

Она орет так же громко и исступленно, как и шлюхи в соседних комнатах. Думаю, даже хорошо, что ее имеют до меня. Она кажется ненасытной, а я не в том состоянии, чтобы удовлетворить подобную женщину.

Наконец парочка затихает. Слышно бормотание и шорох одежды. Затем дверь открывается, и на пороге появляется блестящая от пота египтянка со смазанным макияжем. Она закрывает за собой дверь, бросает на меня взгляд и проскальзывает мимо. Я жду, когда появится мужчина, но больше никто не выходит. Дверь открывается снова.

Наконец-то. Сейчас я сделаю это и смогу вернуться в… Яйца Юпитера!

Из дальнего угла освещенной светом лампы комнаты на меня смотрит не похотливая патрицианка, и не выбившийся из сил гладиатор, а полуодетый Кальв Лаурея собственной персоной. На его лбу блестит пот, и даже в тусклом свете четко видны красные царапины на его руках и голой груди.

Я инстинктивно выпрямляюсь:

- Доминус.

- Входи, - приказывает он. Я подчиняюсь, он закрывает за мной дверь и прислоняется к ней. Интересно, понимает ли он так же как я, что этим он заблокировал единственный выход из комнаты.

- Что ты узнал?

- Я не слышал, чтобы кто-то произносил имя Вер…

Он бросается вперед и замахивается, чтобы ударить меня наотмашь, но я перехватываю его запястье.

Мы смотрим друг на друга, его рука дрожит в моем захвате, а губы кривятся в яростной гримасе. Бойцовский рефлекс ослабевает, когда я вспоминаю о своем рабском положении и отпускаю его руку.

- Прошу прощения, доминус.

Он отдергивает конечность.

- Не смей произносить ее имя здесь, - рычит Кальв, - хочешь, чтобы из-за твоего грязного рта было опорочено мое доброе имя?

Я стискиваю зубы, представляя, чтобы бы случилось, причини я ему вред в окружении такого количества людей, и решаю повторить:

- Прошу прощения, доминус.

Он смотрит мне в глаза:

- Говори только то, что узнал.

- Пока ничего.

Он прищуривается:

- Прошло уже несколько недель.

Я цежу ложь сквозь зубы:

- Пока другие члены фамилии не признают меня, они не произнесут ни слова в моем присутствии. Мне нужно…

- Мою репутацию осквернят так же, как и жену, - быстро говорит он, - У меня нет времени разбираться в тонкостях общественного строя дикарей.

- Прошу прощения, доминус, - тихо отвечаю я, - я ничего не знаю о ее романе, но она была в лудусе, - я облизываю губы, - с маленьким мальчиком. Они приехали, побыли на тренировочной площадке и уехали.

- Зачем они приезжали?

- Мальчик, он очарован нами. Гладиаторами, - я сглатываю. – Ему нравится смотреть, как мы тренируемся, и слушать наши истории. Вер… Я не видел, чтобы она засматривалась на кого-либо из мужчин.