Сколько раз за нашу совместную жизнь повторялся этот диалог — страшно подумать. Он бессмысленен, он ничего не меняет в ситуации, он просто повторяется из раза в раз в неизменном виде служа прелюдией к такому же бессмысленному скандалу.

— Можешь не орать на меня. Твои вопли для меня не новость.

— Ну, ещё бы! Каждую неделю повторяется одно и то же.

— Каждую неделю, — передразнил муж, скорчив отвратительную гримасу. — Для меня каждую жизнь повторяется одно и то же. Ты даже представить себе не можешь, сколько жизней я промучился с тобой. И ты каждый раз шлюха! Ты, Лизонька, блядь бессовестная и овца беспардонная! — глаза его загорелись безумным огнём, слюни полезли изо рта пузырями, и он пребольно ткнул меня пальцем в грудь.

Когда он бывает таким — это противно и страшно. Мне хочется ударить его наотмашь, выгнать, чтобы никогда больше не видеть этого перекошенного злобой лица, но мне никогда с ним не сладить, а он не станет церемониться и стукнет в ответ. Его никто не научил тому, что нельзя бить женщину. Единственное, чем я могу противостоять ему, это крик. И я кричу с таким же перекошенным от гнева лицом и со слезами на глазах.

— Зачем же ты тогда меня подбираешь каждую жизнь? А может это и не я вовсе? Может быть тебе просто везёт на таких женщин, и ты ничего лучшего не достоин? Как ты задолбал меня своими россказнями о том, что живёшь сто пятьдесят жизней, и все они одинаковые. Иди журналистам рассказывай, пусть о тебе в «Оракуле» напишут.

— Не всё одинаковое, а только самое главное. Это ты, дура бестолковая, ни хрена не помнишь.Ты, милая моя, всегда только о себе и думаешь, — муж вытряхнул на диван содержимое моей сумки в поисках ключей от тёщиной квартиры, так как вознамерился идти ночевать туда, чтобы не слышать моих воплей и рыданий.

Ну, конечно, я — дура, овца и всё прочее, и при этом Лизонька и «милая моя». Вот хоть бы раз в трезвом виде назвал меня ласковым словом. Хоть бы раз! Нет, даже по имени не зовёт, только «тыкает». Всё внутри у меня затряслось от обиды. Со мной случилась настоящая истерика. Не в силах сдержать себя, я схватила со стола чашку с окурками и отшвырнула в угол. Осколки разлетелись веером, всё вокруг засыпало пеплом. Я уже не могла себя контролировать. Нужно было плакать, чтобы выжать из себя всю боль, всю накопившуюся обиду, и я убежала на самый верх, плюхнулась прямо на пол и плакала, плакала до тех пор, пока не появились маски.

Зал был тёмен. Единственный светильник маленьким кругом освещал подиум. В этом круге света танцевали двое в белых масках с большими тёмными глазами и плачущими ртами. Где-то в глубине зазвенели струны, тихонько подыгрывая непонятному представлению. Кресла в зале были пусты. Мимы умирали на сцене в одиночестве. Потом начался шторм. Ветер сорвал тряпичную крышу балагана, волны накатывали одна за одной. Белые брызги разлетались колкими фонтанами, били в лицо. Вокруг всё ревело и неистовствовало. Не осталось ничего, кроме ужаса. Я же не умею плавать! А даже если бы и умела, в таком хаосе спастись невозможно. Захлёбываясь, я что есть силы барахтаюсь в чёрной воде; превратившись в одну маленькую точку, сознание угасает. Из последних сил вырвавшись на поверхность я завизжала отчаянно: «Рей! Ре-е-ей!». И чёрная пелена начала развеиваться, сознание прояснилось. Я увидела сквозь волны протянутую руку. Кто-то изо всех сил тащил меня на поверхность.

Мы с Реем стоим на высоком помосте, мимо нас походят люди: оборванные и лохматые, с раскрашенными лицами, они кривляются и приплясывают. Яркое солнце заливает светом диковинную процессию. Очень холодно. Мокрая одежда прилипла к телу. Рей обнимает меня за плечи, чтобы стало хоть чуточку теплее. От помоста вдаль уходит дорога. Она катится через цветущие поля до самого горизонта. Оттуда к нам стремительно приближается чёрная точка. Всадник несётся прямо на нас, но чем ближе он становится, тем мутнее картинка. Я вижу только серый туман, он сгущается, и передо мной оказывается стена с вешалками, на которых сохнет моя одежда. Я сижу на диване закутанная в одеяло, рядом, уткнувшись носом в передние лапы, спит кошка Манька. Муж расположился в кресле у стола, сизый дымок от его сигареты заплывает под железный абажур настольной лампы.

***

Всё это время он думал: «Как, ну, как я могу ей рассказать? Тогда я был вдохновлён новыми знаниями. Я загорелся идеей и украсил её мечтой. В первый момент казалось, что мне всё удалось! Увы! Мне не хватило сил удержать созданное. Лишь на краткий миг я увидел творение рук своих, и мир взорвался».

Потом было много жизней. Он не помнил их все. В какую-то из них он рос в небольшом городке небольшого государства, постоянно страдающего от войн с беспокойными жадными соседями и местных междоусобиц. Ещё пацаном он предпочёл ремеслу отца военную стезю и прибился к местному гарнизону. Рей быстро постигал азы военной науки, проявляя недюжинный талант в этом деле, и в скорости, не смотря на своё плебейское происхождение, выбился в мелкие начальники и метил ещё выше. Тут главное, чтобы подвернулась какая-нибудь заварушка, в случае успеха которой такие, как он, могли на многое рассчитывать. И всё было замечательно до тех пор, пока однажды он не встретил Её. Выглядела она совсем не так, как в тот — единственный — миг, но он не мог ошибиться. Всё нутро подсказывало, что это именно та женщина.

Девчонка жила в соседнем городке. Отца, кажется, убили в пьяной драке. Мать осталась с двумя детьми одна. Дочь была избалована до безобразия. Хотя она, как и старший брат, помогала матери вести хозяйство и содержать небольшую винную лавку, но в свободные часы откалывала такие номера, что волосы дыбом вставали. Брат охотно выдрал бы маленькую мерзавку, но мать, несмотря на жалобы и пересуды соседей, не давала и пальцем тронуть свою любимицу. Шерри. Тогда её звали Шерри. Она таскала вино из лавки, носилась верхом по окрестностям городка и обожала устраивать соседям всякие каверзы. Теперь она совсем не такая. Она стала трусихой. К лошади и близко не подойдёт, не то что верхом ездить. Слабая, неуклюжая и любезная с соседями. И всё-таки это именно она. Иногда наружу вырывается тот самый бесёнок, который когда-то вовсю бесчинствовал в забытом теперь городке. В ту осень Шерри частенько видели у фермы Ома Каннинга, занимавшегося разведением лошадей. Уж не закрутила ли она роман с одним из его сыновей? Отнюдь. Шерри вовсе не интересовали порядочные, работящие парни. Она привязалась к приблудному Энтони. Красавчик Тони, вечно грязный и пахнущий навозом мальчишка лет тринадцати, с ещё детскими пухлыми губами. Он работал на ферме за похлёбку и крышу над головой. Тони дичился Шерри, никогда не отвечал на её подначки, только смотрел исподлобья. Она же вцепилась в него мёртвой хваткой, при любом удобном случае пытаясь затащить парня в какой-нибудь тёмный уголок. Такого бесстыдства не могла стерпеть даже мать и впервые разрешила старшему сыну как следует всыпать девчонке. Шерри лягалась и орала, а потом, размазав по щекам слёзы, заявила, что никогда не простит такого и непременно уйдёт из дома.

Рей, не обращая внимания на местные кривотолки, стал часто бывать в лавке. Он быстро отвадил от Шерри нескольких праздных ухажёров — игроков в серьёзные намерения. Он трезвым умом и холодным сердцем добивался её внимания, будто играл партию в шахматы. Конечно, можно было сговориться с матерью и оформить брак, не спрашивая согласия взбалмошной девицы, но Рея это по многим причинам не устраивало. Он непременно хотел полностью завладеть её чувствами. Девчонка должна принадлежать ему со всеми потрохами, в том числе и душевными, если таковые имеются в наличии. Дело сдвинулось с мёртвой точки. Всё чаще он замечал интерес в глазах Шерри, она стала позволять себе высказываться в его адрес, правда, в основном это были всякие дерзости, но зато она перестала таскаться к ферме, чтобы караулить Тони. Впрочем, Тони его мало заботил — недоросль, единственным достоинством которого могла стать только его неопытность, не мог быть соперником. Рей спокойно уехал по делам на неделю, подумав, что это тоже может стать неплохим ходом в игре, которую он и так уже почти выиграл.