***

С понедельника стоит невыносимая жара — всего пять дней, а мне кажется, уже целую вечность, потому что я опять мечусь по городу с какими-то бумагами, справками, оформляя и получая остатки отцовской пенсии, сдавая по описи вещи в его общаге. Опять сорвалась договорённость с шофёром, а надо срочно вывезти оттуда кое-какое барахло, ещё годное к употреблению. После похорон я обнаружила пропажу пятисот рублей (почти целая зарплата по нынешним временам), не знаю, что и подумать.

Город к вечеру прогревается градусов до 45! В квартире духота и комары. Откуда только они берутся в такую жару? Выспаться невозможно. Постель пропитана потом, как у молодожёнов в медовый месяц. Слава богу, завтра я смогу наконец уехать на дачу! Под сень старых яблонь, в рассохшийся, скособоченный домишко, который я так люблю. К зарослям пионов и флоксов, собирать последки виктории, объедаться крупной, сочной малиной. Каждое лето приезжая сюда я испытываю чувство, будто вернулась домой. Именно здесь дом родной и настоящий, где легче всего дышится и верится. И солнце здесь куда как ласковее. С тех пор, как родился Мишутка, я с ним и мамой провожу здесь всё лето. К счастью сад наш близко к городу, и я езжу на работу прямо отсюда. Но в этом году всё не так. В этом году я не увидела, как расцвели под мохнатыми пихтовыми лапами голубые фонтанчики сцилл, не вдыхала тёплым вечером медовый запах первоцветов, не слышала, как поёт соловей. Даже у костра мы с мужем ни разу не

посидели. Казалось бы, такие мелочи. А ведь это, должно быть, и есть счастье…

***

Августовская ночь, как и положено, холодная и звёздная. Самое время для звездопада. Точно! Мелькнула маленькая! Загадать бы желание, да, разве успеешь? Вот ещё одна! А муж так и не приехал. Я сижу на топчане закутавшись с головой в ватное одеяло и думаю. Говорят, что человек надолго запоминает лишь хорошее, а плохое забывается. По-моему всё наоборот. Когда хорошо — не думаешь, не ищешь слов и ассоциаций. Всё летит мимо, мир кружится, сверкает, и за этими бликами мелочей не разглядеть. А когда плохо, всё становится тягучим и серым. Таким, что поневоле обращаешь внимание, начинаешь думать, докапываться до смысла и тонешь в своём состоянии. Очень трудно из этого выползти. Может не у всех так? Если почитать мой дневник, сразу бросается в глаза обилие слёзных излияний. Если же было что-то хорошее, об этом упоминается лишь вскользь и, как правило, post factum, когда всё хорошее закончилось, и опять наступили серые будни.

По тёмному кобальтовому океану медленно и чинно шествует Большая Медведица. Если долго смотреть на звезду, начинает казаться, что видишь её движение. Одна из звёзд ручки ковша мерцает так, словно за ней прячется ещё одна. Проплыл яркой точкой по дуге спутник и скрылся где-то в тени. И грусть куда-то ушла, растеклась по ночному небу, стала незаметной, неважной. Я почувствовала, что рядом со мной кто-то есть.Незнакомый, но вовсе не страшный. В сумраке ночи я вижу только его руки и слышу голос. Почему-то я верю ему, хотя даже не могу разобрать, мужчина это или женщина.

— Почему ты не летаешь?

— Я не умею.

— Это же так легко. Ты просто забыла. Даже лист может планировать, а ты ещё легче! Ты — маленькое семечко, заключённое в нежную пуховую оболочку. Даже пьяница Михей, и тот летает…

И я верю безоговорочно! Я выглядываю в окно — четвёртый этаж — жёлтые огни ночного города внизу, впереди тёмные силуэты спящих домов. Заглушив проклюнувшиеся было ростки страха, я шагаю с подоконника. Летать и вправду легко! Раскинув руки, я несусь над ночным городом не чувствуя более никаких оков, всё дальше и дальше. Рассвет застаёт меня за городом. Небо из

тёмно-фиолетового становится серым, но солнце ещё не думает показываться из-за горизонта. Деревья уже можно различить по силуэтам. Я чувствую усталость и понимаю, что пора возвращаться.

Дома все выглядят какими-то озабоченными. Я всё пытаюсь заглянуть в глаза матери, но она отворачивается, делая вид, что не замечает меня. Почему я смогла полететь? Может быть я умерла? О смерти подумалось с лёгким сожалением, но не более того. Вдруг мать заговаривает со мной:

— Вот, я тут для тебя принесла, это обязательно должно помочь.

— От чего? Зачем мне помогать? Я не больна. Мама, я умею летать!

Но мать не слышит, она достаёт из сумки крестик. Нет, огромного лохматого паука! Он страшный, с острыми жвалами и длинными ногами.Его опускают на пол, и он медленно ползёт, переваливаясь с ноги на ногу, а крест украшает его спину. Он ползёт прямо ко мне и старается ухватить меня за ногу! От него во все стороны разбегаются маленькие паучки. Они взбираются на людей, чтобы повиснуть у них на шее. Я понимаю, что, если такой паучок повиснет на мне, то я никогда уже, никогда не смогу летать. Я в ужасе отдёргиваю ногу и просыпаюсь.

***

Я всё лето не звонил ей, я давно понял, что это бесполезно. А вчера вдруг совершенно машинально набрал номер.

— Знаешь, — сказала она, — я боюсь, что с моей подругой случилось несчастье.Она пропала, я не видела её с самой защиты и, говорят, что она могла уйти, — Лиза чуть запнулась в этом месте, наверное, испугалась, — насовсем.Понимаешь, она уже пробовала смерть на вкус, она уже отравлена ею. Мы все боимся за неё.

Я не знаю, что в голове у её подруги, но я очень хорошо знаю, что, не смотря на самый приятный вкус, в последний момент становится жутко, и ты изо всех сил начинаешь грести обратно. Мне повезло. Кому-то может показаться, что никакое это не везение, когда тебя в двадцать лет разбивает паралич, ты лежишь как чурка с глазами. Тебя корёжит и ломает, а ты ничего не можешь сделать. И жена, отчаявшись помочь другими средствами, дрожащими руками неуклюже попадает тебе в вену. Но и это уже не помогает. Меня ставили на ноги больше года. С иглы соскочить удалось, но заплатил я за это дорого — опухоль мозга. Хожу я будто пьяный, говорить почти не могу, слюна капает изо рта как у бешеной собаки. Хорош, нечего сказать. Почему Лиза обратила на меня внимание там в больнице?

Пожалела наверное, или просто скучно было. Она болтала чепуху, читала стихи. Хотела, чтобы я поверил в то, что есть люди, способные повернуть мир так, как им нужно, лишь силой своего желания. Нужно только правильно захотеть. Полный бред. Поправиться — вот моё самое сильное, заветное желание. Я этого очень хочу! Но всё становится только хуже. Голова стала болеть так, что терпеть невозможно и ничего не помогает. Я гоню от себя мысли, только бы дотерпеть до операции… Впрочем, Лизина болтовня хотя бы чуть-чуть отвлекала меня. Только зря я размечтался. Дурак. Каждое её дежурство ей звонил. А она приезжала ко мне в больницу поздравлять меня с днём рождения. Тогда больницу на карантин закрыли, но она как-то сумела проскочить. Целовалась со мной и уговаривала с женой помириться. Я Зойке про неё рассказал зачем-то. Она сразу сказала, что эта Лиза — просто дура, а сама стала её в гости звать. Наверное, все бабы такие двуличные. Но я всё равно ей звонил уже из дома. Сначала она болтала со мной, мне казалось, она рада. Потом стала просто вздыхать в трубку и говорить, что новостей никаких у неё нет, сказать нечего, и мы молчали с телефонными трубками у уха как два идиота. Теперь она сразу извиняется, говорит, что у неё срочные дела и тому подобное. В общем, мне всё ясно.

Начал накрапывать дождь, и тощий парень поднялся с парковой скамейки. Черты лица заострены то ли от природной худобы, то ли от болезни. Светлые волосы реденьки, рот чуть приоткрыт — вид его жалок. Только большие голубые глаза с зеленоватым отливом живут, но жизнь эта беспомощна и полна страдания. Парень ковыляет к воротам парка, приволакивая ногу, и думает о том, что разобрался в женской натуре и теперь будет смотреть на них исключительно свысока, слегка презирая и лишь в самых исключительных случаях одаривая лёгкими знаками внимания. Только бы операция прошла успешно.

***

Рей уезжает. Он всё-таки уезжает. Не могу, не хочу верить. Всего два дня назад мы поругались, и я выставила его за дверь, но он вернулся с букетом и шоколадом. Я обозвала его подхалимом и перестала сердиться, а он на следующий день опять пропал. Бесчувственный идиот! Мне так хочется побыть с ним, просто сидеть рядом, чувствовать его, видеть, а он ушёл к друзьям.