На другой день собравшиеся доктора долго ждали профессора Книпанского. Наконец он явился с большой помпой. Трем из коллег протянул по два пальца, а остальным кивнул головой. Он цедил слова сквозь зубы и едва удостоил больного взглядом. Доктора почтительно стояли вокруг кресла, куда он опустился.
Маркел Ильич дрожащим голосом рассказал, что, отправляясь играть в бридж, ему захотелось пройтись пешком, но, взойдя на Пантелеймоновский мост, он лишился сознания и, очевидно, простоял там около трех часов, потому что очнулся на том же самом месте.
В конце своего рассказа он замялся. Нужно ли рассказывать, что при потере памяти у него был бред, то есть не бред, а он был где-то и даже оставил там свои галоши. Может быть, это необходимо рассказать, чтобы точно представить картину болезни, иначе как же доктора станут его лечить?
И он решился.
— Видите ли, господа, — начал он, — у меня во время потери памяти был бред, или, может быть, и не бред…
— А, это очень важно! — вскричал один из докторов.
— Когда я взошел на Пантелеймоновский мост…
— Название моста совершенно не играет никакой роли, — оборвал его профессор Книпанский.
— Да, да, когда я вошел на мост… я совершенно ничего не думал…
— Зачем же вам сообщать нам, что вы ничего не думали? Потрудитесь говорить короче — я тороплюсь.
— Я… я сейчас на мосту я встретил, то есть мне показалось, что я встретил, одну хромую женщину. Я знал, что ее зовут…
— Послушайте, — опять строго оборвал его профессор, — содержание вашего бреда не играет никакой роли — довольно того, что у вас был бред. Для меня, господа, картина болезни пациента совершенно ясна, — обратился он к остальным докторам, — мы можем удалиться для консилиума — я тороплюсь.
Он поднялся и важно направился к двери, остальные последовали за ним.
Совещание было не долго. Профессор решил, что болезнь есть следствие переутомления. Серьезного ничего нет. Все остальные доктора почтительно согласились.
В передней, получив конвертик с двумястами рублей, профессор слегка смягчился и важно процедил:
— Проведите меня еще раз к больному — я хочу задать ему несколько вопросов.
Жена Маркела Ильича была страшно обрадована такой внимательностью профессора и повела его к постели больного.
Войдя, профессор понюхал воздух и строго сказал:
— Мало воздуха! Советую больному не только чаще освежать комнату, но даже спать с открытой форточкой.
— О, Боже мой, профессор, — воскликнула в ужасе жена Маркела Ильича, — но я очень подвержена простуде.
— Заведите себе отдельную спальню — это гораздо гигиеничнее, — отрезал профессор, — и потом, больной с завтрашнего дня должен делать прогулки по вечерам и один, чтобы не вынуждать себя к беседе, а потом…
Он строго посмотрел на нее.
— Потрудитесь выйти, я задам больному еще вопрос.
Жена послушно на цыпочках вышла из комнаты.
Едва дверь за ней заперлась, профессор вдруг вскочил и вытянулся перед Маркелом Ильичом.
— Ваше высокоблагородие, — убедительно произнес он, — не упирайтесь вы, идите в пятницу на Пантелеймоновский мост. Что вам за охота здесь-то околачиваться! Надо же ведь и душе отдохнуть.
Маркел Ильич привскочил на постели, готовый заорать не своим голосом.
— Да вы, ваше высокоблагородие, не пугайтесь, если я, значит, по-настоящему, что же, коли вам Бог счастье послал. Значит, идите вы в пятницу на Пантелеймоновский мост, только галоши да пальто так не бросайте, потому есть у нас такой, Фламом зовут, нестоющий человек, так он скрасть может, так уж вы мне под номерок сдайте.
— Я… я… конечно, — забормотал Маркел Ильич, — хорошо, хорошо — вот вам двугривенный.
— Покорно благодарю, — гаркнул профессор, принимая двугривенный — так значит, в пятницу ожидать прикажете?
— Да, да я непременно приду, — сказал Маркел Ильич, почти лишаясь чувств.
Словно сквозь сон слышал он, как вошла жена и профессор важно цедил:
— Совершенно пустячная болезнь, дамы всегда все преувеличивают. Больной может встать. Никакой диеты. Режим? Никакого режима.
Профессор подал два пальца maman (a Anette даже не подал) и важно удалился, почтительно сопровождаемый хозяйками.
Маркел Ильич стал одеваться, все еще плохо давая себе отчет, приснилась ли ему эта перемена в профессоре или это тоже был моментальный бред.
Одно было для него ясно: надо, непременно надо идти в пятницу на Пантелеймоновский мост, иначе… иначе грозит безумие. Никакой профессор Книпанский не поможет, потому… ну потому, что он сам посылает его на Пантелеймоновский мост.
Решив твердо — идти — он опять, как и в тот раз, совершенно успокоился.
Болезни он никакой не ощущал и опять, приняв решение, он мог жить так, как прежде: ходить на службу, делать визиты, сопровождать maman и жену в театры.
Боже мой, это было вовсе не так уж трудно.
Чем ближе подходила пятница, тем более его охватывало нетерпение, ему иногда казалось, что он где-то в закрытом учебном заведении, а в пятницу он пойдет домой, в отпуск.
Как и в первый раз, он отправился пешком и, как тогда — встретил Каликику — она, очевидно, его ждала.
Он очнулся в той же самой передней, но на этот раз она была ярко освещена. На вешалках висели мужские и дамские пальто, на столе перед зеркалом были навалены шапки, шляпки и капоры, из-за закрытой двери в гостиную слышался смех и разговор.
Профессор, одетый в потертый мундир с нашивками на рукаве, радостно его приветствовал, снял с него пальто и выдал ему номерок.
— Ты, Василий, запирай двери, теперь все в сборе, и можешь идти на кухню пить чай, — сказала Каликика и, сделав знак Маркелу Ильичу идти за ней, повела его по длинному коридору.
Дойдя до конца, она отворила дверь на черную лестницу и, вынув ключ, открыла противоположную, выходящую на площадку дверь.
Он покорно следовал за ней; пройдя какую-то бедно обставленную квартиру, Каликика в последней комнате отворила дверцу шкафа и, пошарив по его дну, дернула какую-то ручку, задняя стенка шкафа раздвинулась, и Маркел Ильич очутился в высокой, роскошно убранной комнате с дорогой мебелью и великолепными панно во вкусе Буше[13] на стенах.
Едва Каликика ввела его, портьера на противоположной двери раздвинулась и в комнату вошла высокая стройная женщина.
Одета она была в черное бархатное платье, расшитое золотом, а лицо ее скрывала маска в виде свиной головы.
— Добро пожаловать, — сказала вошедшая звучным низким голосом.
Маркел Ильич стоял, не двигаясь, и смотрел на нее не то со страхом, не то с надеждой.
— Сядьте, — сказала она, садясь и указывая ему на кресло рядом. Он повиновался.
— Вы попали к нам совершенно случайно, — заговорила она, — вы совершенно случайно узнали о существовании нашего общества.
Конечно, отведя вас обратно на Пантелеймоновский мост, мы могли не беспокоиться о вашей дальнейшей судьбе, но потому, что найденная вами тетрадь произвела на вас такое сильное впечатление, и по разговору с вами мы убедились, что вы желаете стать «настоящим», и вот мы решили принять вас в наше общество и под наше покровительство, но вы должны дать клятву исполнять наши несложные правила.
Первое, самое главное, при встрече с теми, кого вы будете видеть здесь, делать вид, что вы с ними незнакомы, если же познакомитесь — никогда даже и виду не подать, что вы узнали их, и не говорить здесь с ними.
Что вы нарушите нашу тайну, мы не опасаемся. Все равно вы не сумеете указать, где вы бываете, а рассказывать о нашем обществе не в ваших интересах — ваш рассказ примут за вымысел, а если вы будете настаивать — вас сочтут за сумасшедшего.
А теперь я прошу вас сказать мне все — все, что у вас на душе, все ваши мысли и чувства — все, что вы таите в себе, все, что не можете доверить самым близким. Те мысли и ощущения, что являются у вас рядом с обыкновенными — словно отражение в волшебном зеркале.
