Мать — наоборот, имеет пышный бюст, очень тонка от талии книзу, и тело ее в обтянутом платье черного атласа похоже на головастика.

Если долго смотреть в зеркало — все начинает заволакиваться туманом, и кажется, что там не гостиная, а аквариум с мутной водой, в которой вокруг большой каменной пирамиды плавает, извиваясь, крупный черный головастик, а лицо пирамиды (пирамида имеет лицо во всю обращенную к нему сторону) — улыбается, причем видны десны с мелкими зубами, щеки выпячиваются, а нос опускается на верхнюю губу.

Маркел Ильич встряхивает головой, с трудом отводит глаза от зеркала и опять смотрит на мокрую улицу. По улице бегут тени, ясно обрисовываясь на освещенных витринах магазинов и сливаясь потом с темнотой.

По бурому, талому снегу скользят тени саней и пролетают снопы света от автомобилей.

У него устали ноги стоять у окна, а отойти он не может, словно ждет чего-то.

Это состояние ожидания началось с того момента, как он нашел тетрадку.

Да нет! От тетрадки это не могло сделаться, просто находка тетрадки совпала с началом его болезненного состояния.

Ведь что же могла сделать эта маленькая синяя тетрадочка с белой наклейкой, из тех тетрадочек, в которые ученики вписывают иностранные слова? Она тоже была перегнута пополам в длину.

Он нашел ее на Кирочной, у Таврического сада, возвращаясь от знакомого, где он заигрался в бридж до трех часов ночи.

Она валялась на панели, и он сам не знает, зачем он ее поднял и положил в карман.

Приехав домой, он запер ее в письменный стол и лег спать, но спать не мог. Жена его давно уже спала с папильотками на лбу и в фланелевой фуфайке (она страшно зябкая).

Он ворочался с боку на бок — ему не по себе.

«Зачем я поднял эту тетрадку, — думал он, — может быть, она нужна владельцу, и он вернется искать ее и не найдет. Не следовало ли мне заявить о моей находке — отвезти ее в участок? Но что сказали бы в участке, если бы я явился в три часа ночи, чтобы заявить о находке истрепанной тетради? Да. Но ведь там могут быть написаны очень важные вещи!

Он не выдержал — встал и отправился в кабинет. Зажег лампу и вынул тетрадку.

Первые три страницы были чистые, а на четвертой стояло:

„Кариатида. Быть ею скверное занятие, кроме того, что у вас нет ног, вы должны еще что-нибудь поддерживать“.

На пятой:

Булка и колбаса………. 35 к.

Прачке………. 80 к.

Папиросы………. 6 к.

Трамвай………. 5 к.

Диадема………. 35540 р.

Стакан чаю на вокзале………. 10 к.

Каликике апельсин, чтобы не злилась………… 8 к.

Хлеб………. 5 к.

……………

35541 р. 49 к.»

Затем следовал рисунок, изображавший какого-то уродца с большим ртом, растрепанными волосами и пером в руке, что-то вроде рисунка дома и головы свиньи.

Шестой и седьмой лист были залиты чем-то темным — вероятно, кофе, восьмой испещрен рисунками столов, стульев, ламп и всевозможной посуды, потом следовали слова: «Надо во все всматриваться внимательно, но лучше через отражения — тогда виден смысл вещей».

«Чтобы освободить, голову, нужно…» (следовала клякса). Затем следовал рисунок того же растрепанного уродца с огромной головой, но уже со скрипкой в руке.

«Элия[11] знает, что лежит в агатовой чашке. Потому-то и одевается в шелковое платье».

Одиннадцатая страница была обведена красным и синим карандашом и на ней была тщательно нарисована свиная голова, а под ней надпись:

«Ненюфинька — милая».

А на следующей странице стояло:

«Если хочешь, ты можешь все узнать и быть счастливым. Но если в пятницу будет грязно — то надень галоши, потому что сам знаешь, если уж пойдешь — возвращаться нельзя — иначе грозит безумие. Приди в полночь на Пантелеймоновский мост и спроси Каликику — она тебя проводит».

«Цепной мост называется теперь Пантелеймоновским и вообще все это надо понять».

Больше в тетради ничего не было.

Эта бессмыслица, конечно, не имела никакого значения, тетрадочка, очевидно, принадлежала ребенку и он пробовал писать и рисовать в ней.

Почему же Маркел Ильич всю эту неделю все думает об этом, и все его мысли сосредоточены на этих, очевидно, бессмысленных фразах?

Не то что бы он искал в них смысла, связи, — нет, наоборот — он принял все в буквальном смысле и старался приурочить окружающее к этим фразам — и тогда получались неожиданные результаты.

Вот и сегодня, что получилось, когда он пристально вглядывался в отражение? Что, если смотреть на все не прямо, а в зеркало?

«Надо освободить голову» — действительно, голова полна совсем лишними представлениями. Если бы их было меньше, то обдумывать все было бы легче, легче дать себе точный отчет.

Может быть, мудрец и есть такой человек, у которого является только по одному представлению зараз? Только по одному, но зато все это ясно и точно.

Насчет кариатиды — это истинная правда. Ужасное положение, когда ваши ноги вдруг обратились в какой-то завиток или в колонну, а на плечи, на голову и на руки вам положили тяжесть!

Можно, конечно, сбросить — но ведь не знаешь, какие могут быть от этого последствия.

Что касается агатовой чаши, то стоит только спросить Эллию, что там заключается, и она совершенно откровенно все объяснит… А в том, что придя в пятницу, в полночь на Пантелеймоновский мост, встретишь Каликику — в этом он нисколько не сомневался.

Конечно, он туда не пойдет, так как приглашение относится не к нему — но все написанное вполне ясно и понятно.

Рисунки? Да и рисунки будут понятны, стоит только пойти туда — и все объяснится совершенно просто и естественно.

Одним словом, все это правда и все естественно, а вот вся его остальная жизнь какая-то полная бессмыслица, а все окружающие и он сам что-то делают и говорят, совершенно неизвестно почему и отчего. Ведь стоит только посмотреть на все в зеркало….

Он опять тряхнул головой.

Он делал над собой усилие вернуться к окружающему и сказал себе торопливо:

— Буду смотреть просто, потому что понимать окружающее можно только тем, кто ходит туда, куда может довести Каликика, а ему туда нельзя идти, так как его не приглашали, и потом, раз решившись, передумывать нельзя.

Он уже хотел отойти от окна, как вдруг на фоне освещенной витрины магазина напротив остановились два черных силуэта.

Один был мужской, маленький, с огромной головой, покрытой шляпой с широкими полями, из-под которой торчали неровными клочьями волосы, другой силуэт был женский — чуточку повыше — страшно худой, с маленькой головкой на длинной шее и в остроконечной шляпке.

Сердце Маркела Ильича забилось шибко-шибко, ноги как-то ослабели.

Силуэт мужчины совершенно походил на рисунок уродца, два раза повторявшийся в тетрадке.

Вот он поднял руку до высоты освещенного квадрата витрины, и Маркел Ильич увидел в его руке какой-то довольно большой плоский предмет — он сразу догадался, что это футляр от скрипки.

Чувство не то ужаса, не то радости охватило его, а силуэты между тем двинулись влево, проплыли мимо окна, — (причем он заметил, что женщина слегка прихрамывала), — и слились с темнотой.

«Теперь я пойду чай пить», — как-то, словно успокоившись, решил Маркел Ильич и твердыми шагами пошел в гостиную.

Maman и жена при его появлении замолкли и как-то значительно переглянулись, очевидно, разговор шел о нем.

«Как просто — спросить: что вы говорили обо мне? Очень ведь просто, но почему-то нельзя».

У жены какая-то кислая, жалостливая улыбка, a maman делает «наивные» глаза.

Эти «наивные» глаза вдруг пробудили у него какие-то воспоминания и ему захотелось спросить: была ли она в близких отношениях с Пирулевым? Ему, Маркелу Ильичу, было тогда четырнадцать лет, и ему это совершенно не приходило в голову, но теперь как-то припомнились мелкие факты, даже не факты, а ощущения, но он прекрасно сознавал, что спросить подобную вещь невозможно.