А то вот был еще такой типаж,

Такая дева с травмой или драмой,

Красавица, при ней имелся паж,

Имелся круг, служивший как бы рамой,

Но главное – при ней имелся миф,

Ее младую жизнь переломив.

В недавнем прошлом некто роковой,

Несчастный и таинственный мужчина —

Любовь ее накрыла с головой

И головы навек ее лишила.

Назло природе, выгоде, уму

Она была привязана к нему.

Он старше был на десять-двадцать лет,

Невротик и …дун[1], как Вуди Аллен,

Но не насмешник, нет, не чмошник, нет.

Он был небрит, непризнан, гениален,

Озлоблен, как любая из теней,

И эту злобу вымещал на ней.

Он вел занятья, студию, ЛИТО,

Его талант никто не мог измерить —

Он сам себя назначил, и никто

Не мог проверить. Приходилось верить.

Аскет превыше быта и вина:

Его играли свита – и она.

Он мало в ней нуждался. Ни восторг

Его души не трогал, ни забота.

Он отпускал ее, потом – дерг-дерг —

Подтаскивал обратно для чего-то:

Всевластен ли над этой простотой —

Ненужною и, в сущности, пустой?

А после снова следовало «Брысь»,

Все бешеней, все резче раз за разом.

Он то ли не решался развестись,

А то ли к детям страстно был привязан, —

В наличии сомнительных причин

Его еще никто не уличил.

И вот – ты мог быть полон совершенств,

Но в некий миг холодный, подколодный

Ты ясно понимал, что номер шесть

Есть номер твой врожденный, потолок твой:

Она бросала жалкого юнца

С привычным выражением лица —

С таким, ты знаешь, жертвенным, как Русь

Над черной грязью или Бог над хлябью,

Хотя за ним и прятала, клянусь,

Все ту же трусость – жабью, бабью, рабью,

Все ту же роковую пустоту,

Любезную подростку – и скоту.

Жужжит мобильник, гаснет общий смех,

И все глядят с почтеньем, как на святость,

Как в тот же миг она бросает всех,

И, вся светясь, несется, как бы спятив,

Бежит связать разорванную нить,

И ноги мыть ему, и воду пить.

И ты стоишь, сюда пришедший с ней

(С чего еще и на люди несет нас?) —

И, триумфатор, ясного ясней

Ты собственную видишь второсортность,

Ту недоброжелательность судьбы,

В какой бы все признались, если бы

Хватило духу. С первого же дня,

С первейшего свиданья и алькова

Я знал, что здесь любили не меня.

Тогда кого? А вот его, такого:

У всех Кармен, да и у всех камен

Годился я для временных замен.

И что тогда? Казалось бы, порви

И обрети хоть радости разрыва.

Любовь несправедлива. Суть любви —

Лишь в этом: что она несправедлива,

И так демонстративна, так горда,

И так чужда понятию стыда!

И с жизнью то же: заговор предтеч,

La vache fatale, зависимость и драма.

Спроси себя, решившись перечесть:

Что означает пиковая дама?

Вот то и означает: стыд, урон,

Глядящий на тебя со всех сторон.

Пригляд. Сопротивление среды:

Расплющило меня не по делам ты.

Здесь бесполезны все мои труды

И неуместны все мои таланты,

Здесь нужен кто другой. А кто другой?

Я не встречал того, кто не изгой.

И разлюбил. А что тут понимать,

Чего хотеть, что толку огрызаться?

Не блядь, не ангел, не сестра, не мать,

Но женщина, влюбленная в мерзавца,

Не стоящая ярости борца,

Ни злобного, ни доброго словца.

И разлюбил. Таков диапазон

У всех признаний, всех любовных песен:

Влюбленный глуп, разлюбленный смешон,

А разлюбивший мало интересен,

Но холоден, как цепь рассветных туч,

Не так навязчив, более живуч.

Газетные труды и литпроцесс

Меня по свету всячески кидали;

Я видел много всяческих небес.

Такое небо видел я в Китае —

Настолько равнодушное к земле,

Насколько мир был холоден ко мне.

Ты можешь строить стену. Можешь класть

Рядами камни, штабелями трупы,

Но эта желто-дымчатая масть,

Расплывчатые облачные купы,

Седые тигры, синие слоны —

К твоим усильям будут холодны.

Я буду расставлять свои ряды,

Сажать сады и сохнуть год от году,

А ты беги, вступай в свои следы,

Неси гостинцы своему юроду,

И ржавчину лобзай его цепей,

И ноги мой ему, и воду пей.

Цикл Овидия Ex Ponto написан на окраине империи,

в городе Томы.

Он был нам вместо острова Халки и вместо острова Капри:

Его прибоя острые капли, базара пестрые тряпки,

Его заборов толстые палки, ослизлого камня смрад

Его акаций плоские прядки и срам курортных эстрад.

Он был хранилищем наших истин, не новых, но и не стыдных,

Как Чехов, наш таганрогский Ибсен,

наш подмосковный Стриндберг,

Который тут же неподалеку ссыхался не по годам,

Отлично ведая подоплеку отлучек своей мадам.

Здесь доживал он средь гор-громадин, опутанных виноградом,

Но умирать переехал в Баден – не дважды-Баден, а рядом,

Поскольку жизнь – невнятное скотство, а смерть – это честный спорт,

Поскольку жизнь всегда второсортна, а смерть – это первый сорт.

…Он был нам Ниццей – да что там Ниццей, он был нам вся заграница —

Такой чахоточный, полунищий, из туфа вместо гранита,

Доступной копией, эпигоном на галечном берегу:

Он был нам Лиссом, и Лиссабоном, и Генуей, и Гель-Гью.

Ведь Наше все, как ссыльная птица, такое невыездное,

Должно же где-нибудь обратиться среди гурзуфского зноя:

– Прощай, свободная ты стихия, сверкающ, многоочит!

Все это мог бы сказать в степи я, но «К морю» лучше звучит.

Прощай, утопия бело-синяя, курортность и ресторанность.

Теперь, с годами, он стал Россией, какой она рисовалась

Из Касабланки или Триеста, и проч. эмигрантских мест.

Для вдохновения нужно место, на коем поставлен крест.

Для вдохновения нужно место, куда нам нельзя вернуться —

Во избежанье мести, ареста, безумства или занудства,

И чтоб ты попросту не увидел и не воспел потом,

Как Рим, откуда выслан Овидий, становится хуже Том.

Так вот, он был для нас заграницей, а после он стал Россией —

Всегда двоящийся, многолицый, божественно некрасивый,

Его открыточная марина, заемный его прибой —

Легко меняющий властелина, поскольку не стал собой.

Так Эдмунд Кин в театральной байке то Гамлетом, то Отелло

Являлся к знатной одной зазнайке; когда ж она захотела,

Чтоб он явился к ней просто Кином – нашла чего захотеть! —

Он ей ответил с видом невинным: простите, я импотент.

Все время чей-то, носивший маску и сам собой нелюбимый,

Подобно Иксу, подобно Максу с убогонькой Черубиной,

Подобно ей, сумасшедшей дочке чахоточного отца,

Что не могла написать ни строчки от собственного лица.

Всю жизнь – горчайшая незавидность. Старательно негодуя,

Стремясь все это возненавидеть, на что теперь не иду я!

Так умирающий шлет проклятья блаженному бытию,

Чьей второсортности, о собратья, довольно, не утаю.

Когда на смену размытым пятнам настанет иное зренье,

Каким убожеством суррогатным увижу свой краткий день я!

Какой останется жалкий остов от бывшего тут со мной —

Как этот грязненький полуостров, косивший под рай земной.

А с ним и весь этот бедный шарик, набор неуютных Родин,

Который мало кому мешает, но мало на что пригоден, —

Вот разве для перевода скорби в исписанные листки,

Источник истинно второсортный для первосортной тоски.