В России выясненье отношений

Бессмысленно. Поэт Владимир Нарбут

С женой ругался в ночь перед арестом:

То ему не так, и то не этак,

И больше нет взаимопониманья,

Она ж ему резонно возражала,

Что он и сам обрюзг и опустился,

Стихов не пишет, брюзжит и ноет

И сделался совершенно невозможен.

Нервозность их отчасти объяснима

Тем, что ночами чаще забирали,

И вот они сидят и, значит, ждут,

Ругаясь в ожидании ареста

И предъявляя перечень претензий

Взаимных.

И тут за ним приходят —

Как раз когда она в порыве гнева

Ему говорит, что надо бы расстаться,

Хоть временно. И он в ответ кивает.

Они и расстаются в ту же ночь.

А дальше что? А там, само собою,

Жена ему таскает передачи,

Поскольку только родственник ближайший

Такую привилегию имеет;

Стоит в очередях, носит продукты.

Иметь жену в России должен каждый —

Или там мужа; родители ненадежны,

Больны и стары, а всякий старец

Собою озабочен много более,

Чем даже отпрыском. Ему неясно,

С какой он стати, вырастив балбеса

И жизнь в него вложив, теперь обязан

Стоять в очередях. Не отрицайте,

Такое бывает; вообще родитель

Немощен, его шатает ветром,

Он может прямо в очереди сдохнуть,

Взять и упасть, и не будет передачи.

В тюрьме без передачи очень трудно.

В России этот опыт живет в генах.

Все понимают, что терпеть супруга

Приходится. Любовниц не пускают,

Свиданий не дают, а женам можно.

Ведь в паспорте никто пока не пишет

«Любовница»! А получить свиданье

Способен только тот, кто вписан в паспорт.

Вот что имел в виду Наум Коржавин,

Что в наши, дескать, трудные времена

Человеку нужна жена. Нужна. Уж верно,

Не для того, чтоб с нею говорить.

Поэтому выясненье отношений

Бессмысленно. Поэтому романы

В России кратки, к тому же всегда негде.

Нашли убогий угол, быстро слиплись,

Быстро разлиплись, подали заявленье,

Сложили чемодан и ждут ареста.

Нормальная любовь. Потом плодятся,

Дети быстро знакомятся, ищут угол,

Складывают чемодан и ждут ареста.

Паузы между эпохами арестов

Достаточны, чтобы успели дети

Сложить чемодан и слипнуться. Ведь надо

Кому-нибудь стоять в очередях.

В любви здесь надо объясняться быстро —

Поскольку холодно; слипаться быстро —

Поскольку негде; а разводиться

Вообще нельзя, поскольку передачи

Буквально будет некому носить.

В Берлине, в многолюдном кабаке,

Особенно легко себе представить,

Как тут сидишь году в тридцать четвертом,

Свободных мест нету, воскресенье,

Сияя, входит пара молодая,

Лет по семнадцати, по восемнадцати,

Распространяя запах юной похоти,

Две чистых особи, друг у друга первые,

Любовь, но хорошо и как гимнастика,

Заходят, кабак битком, видят еврея,

Сидит на лучшем месте у окна,

Пьет пиво – опрокидывают пиво,

Выкидывают еврея, садятся сами,

Года два спустя могли убить,

Но нет, еще нельзя: смели, как грязь.

С каким бы чувством я на них смотрел?

А вот с таким, с каким смотрю на все:

Понимание и даже любованье,

И окажись со мною пистолет,

Я, кажется, не смог бы их убить:

Жаль разрушать такое совершенство,

Такой набор физических кондиций,

Не омраченных никакой душой.

Кровь бьется, легкие дышат, кожа туга,

Фирменная секреция, секрет фирмы,

Вьются бестиальные белокудри,

И главное, их все равно убьют.

Вот так бы я смотрел на них и знал,

Что этот сгинет на восточном фронте,

А эта под бомбежками в тылу:

Такая особь долго не живет.

Пища богов должна быть молодой,

Нежирною и лучше белокурой.

А я еще, возможно, уцелею,

Сбегу, куплю спасенье за коронку,

Успею на последний пароход

И выплыву, когда он подорвется:

Мир вечно хочет перекрыть мне воздух,

Однако никогда не до конца:

То ли еще я в пищу не гожусь,

То ли я, правду сказать, вообще не пища.

Он будет умирать и возрождаться

Неутомимо на моих глазах,

А я – именно я, такой, как есть,

Не просто еврей, и дело не в еврействе,

Живой осколок самой древней правды,

Душимый всеми, даже и своими,

Сгоняемый со всех привычных мест,

Вечно бегущий из огня в огонь,

Неуязвимый, словно в центре бури, —

Буду смотреть, как и сейчас смотрю:

Не бог, не пища, так, другое дело.

Довольно сложный комплекс ощущений,

Но не сказать, чтоб вовсе неприятных.

Адорно приписывается (кем приписывается? – многими)

Мысль о том, что писать стихи после Освенцима —

Варварство; он так и пишет – варварство.

Обычно эту формулу Адорно

Цитируют злорадно и задорно.

И это понятно: есть категория людей,

Которые охотно согласятся,

Чтобы Освенцим был, а стихов не было.

Я их понимаю очень хорошо:

Стихи для них – постыдный компромисс,

Тогда как Освенцим – нечто бескомпромиссное,

И кстати, если им ничего не будет

И не услышит политкорректный Запад,

Они готовы даже заявить,

Что Освенцим тоже был культурной акцией,

Причем гораздо более значительной,

Чем весь террор и красные бригады;

Люди Освенцима, построенные на плацу,

Напоминают им собою строфы

Немыслимых, нечитаных стихов,

А всякие этические восклицания

Мешают насладиться в полной мере

Такой сверхчеловеческой эстетикой.

Сказал же, если я не забыл, Штокхаузен,

Что высшим актом творческого гения

Была атака 11 сентября;

И с этой точки зренья после Освенцима

Нельзя писать не потому, что стыдно,

А потому, что лучше не напишешь.

И то сказать, какое впечатление

Сравнится с тем, которое Освенцим

Производил на зрителей и участников?

И не зовем же мы протофашистом,

Допустим, Блока, после гибели «Титаника»

Записавшего, что есть еще океан?

Есть также люди, думающие всерьез,

Что евреи были наказаны за Христа,

Европа – за отпадение от Бога,

Пассажиры «Титаника» – за сытость и богатство,

И с этими людьми мы ездим в транспорте

И, собирая общие налоги,

Оплачиваем обще государство;

Их логика понятна и резонна,

И вправе быть – коль скоро эти речи

Они пока произносят не в Освенциме.

Я не о них, о них неинтересно.

Один поэт, теперь уже покойный,

Писал, например, что истинные поэты —

Не те, что пишут стихи, а ополченцы

(Звенит в ушах лихая музыка атаки),

И даже срифмовал «верлибр» – «калибр».

Живой, вы говорите? Как кому.

Кому и Ленин жив. Но суть не в том.

В действительности в «Негативной диалектике»

(Я так говорю, как будто ее читал,

Но я из нее читал одну страницу)

Говорится, что вопрос насчет стихов

Неправилен, а правильней спросить,

Возможно ли в принципе жить после Освенцима;

На этот вопрос Адорно пишет – нет,

Живущий должен считать себя уцелевшим,

А на фиг, читаем в подтексте, такая жизнь;

Короче, с точки зрения Адорно

Не просто сочинять, а жить позорно.

Но то – Освенцим, все-таки фашизм,

Вторая мировая, есть масштаб,

Есть ощущение конца эпохи,

И, как писал Адорно, надо жить —

Хотя бы чтобы это не повторилось.

Три ха-ха! Одно не повторилось,

Другое повторится. Оптимист,

Хотя потом и умер от инфаркта,

Затравленный студентами. Ну ладно.

А вот теперь открываем и читаем:

В тюрьме замучен бизнесмен Пшеничный,

Рваные раны, во рту ожоги электрошока,

Ушибы конечностей, сломан позвоночник,

Перед смертью изнасилован буквально,

То есть в анальном проходе сперма, и задушен.

Вымогали деньги – не отдавал,

Предупреждал жену – «не отдай деньги».

Ну вот, не отдал. Виновных не нашли.

Списали, как всегда, на суицид.

Читаем дальше: репортаж Масюк

О томских изоляторах и колониях.

Там применяются такие пытки,

Что отдыхают Вологда с Мордовией.

Так, для примера, всех новоприбывших

Проводят через камеру, в которой

Стоит на табурете миска с кашей

И ложка. Это ложка «келешованного» —

Или, иначе говоря, опущенного,

Обиженного. Надо этой ложкой

Съесть некоторое количество этой каши.

Один рецидивист, причем кавказец,

Есть отказался, так ему тогда

В зад стали заталкивать ложкой эту кашу,

Семь ложек затолкали, дальше шваброй.

Он знал, куда везут, припрятал лезвие,

Стал себе резать шею и живот,

Ему оперативник ссал на раны

И говорил, что это дезинфекция.

Другого, например, пытали током,

То есть к пальцам ног приматывали провод,

А иногда не к пальцам ног, а к яйцам.

Током пытали, пока не обоссытся

Или не обосрется. Иногда

Подвешивали за руки к потолку,

Держали так, пока не обоссытся

Или не обосрется. В чем прикол,

Штаны там заправляются в носки,

А чтобы человек не видел лиц,

Ему обычно надевают наволочку,

И он блюет туда и в ней стоит,

Чтоб ничего не попадало на пол.

От тока, сообщают заключенные,

Практически нельзя не обоссаться.