Что все они убийцы, рецидивисты,
И им в какой-то мере так и надо —
Не зря начальник этакой колонии,
При коем это все вошло в систему,
Уволился, уехал в Краснодар
И был через полгода там застрелен,
Причем виновных тоже не нашли
И не смогли списать на суицид —
Не потому, что он застрелен в спину,
Это как раз бы не было препятствием,
Стреляются и в спину, ничего,
Еще и произвел контрольный выстрел, —
Не потому, но есть такие люди,
В чей суицид поверить невозможно,
И эта мысль так оскорбит их память,
Как, например, свидетельство о том,
Что иногда они подавали нищим.
Нет, беспросветность – так уж
беспросветность.
Так вот: они же все рецидивисты,
То есть им в какой-то мере так и надо,
Решит благополучный обыватель,
Не знающий, что завтра это все
Способно приключиться лично с ним,
С его детьми, с его старухой матерью —
Мать лучше, я говорил, не вспоминать;
Есть утешенье более продвинутое,
Почти религиозно-философское,
Из тех, что обязательно любезны
Начитанным еврейским христианам
Или команде сайта «Православие».
Суть аргумента в том, что в злодеяньях
Количество неважно вообще,
Освенцим ничего не добавляет
К распятию Христа, и потому
Мы не узнали ничего особенного.
Да, безусловно, ничего особенного,
Да и чего мы, собственно, не знали,
Но возникает некая неловкость,
Причины коей трудно сформулировать.
Распятие Христа не обязательно
Могло сопровождаться воскресением,
И суть не в нем, и не в высокой миссии —
Евангелие не менее кроваво
От этих всех пасхальных утешений,
От многолетней ролевой игры,
Что происходит по его мотивам;
И добровольность этого распятия
Не снимет гефсиманского отчаянья,
Поэтому любые пытки током
Как будто ничего не добавляют
К древнейшей ссоре Каина и Авеля,
С тех пор запечатленной на Луне;
Но, как говорится, Луна Луной,
А всякий раз, садясь писать стихи,
Припоминаешь томскую колонию
И думаешь: на томскую колонию
Все это повлияет очень мало,
А, собственно, зачем тогда вообще?
Не в наших силах отыскать слова,
Что поколеблют томскую колонию;
Вернее, их смогла найти Масюк,
И там теперь кого-нибудь уволят,
Уволенный уедет в Краснодар
И будет там убит рецидивистами,
Другую же победу справедливости
В Отечестве представить затруднительно.
Какие стихи возможны после Освенцима —
Мы знаем все, их страшное количество,
Но эти штаны, заправленные в носки,
Внушают новые, иные чувства.
В конце концов я говорю себе,
Что это вообще другое дело,
Как доктор говорил в одном романе,
Что смерть – это просто не по нашей части.
Дракон не отменяет соловья,
Освенцим не отменит вальсы Штрауса
(Хотя, сказать по чести, в вальсах Штрауса
Уже заметно что-то из Освенцима);
И вообще культурные растения
Нуждаются в уходе, а сорняк
Произрастает сам неограниченно,
И если произвести гораздо больше,
В промышленном количестве буквально,
Рифмованных или ритмичных строк,
То можно переполнить мир и вытеснить
ГУЛАГ, Освенцим, томскую колонию,
Покойного автора рифмы «верлибр» – «калибр»…
(Он тоже рифмовал, но будем думать,
Что иногда суть все-таки не в рифме.)
Вот так одолевается неловкость
При поисках причин и оправданий
Для этого бесплодного занятия,
Разумнее какого все же нету;
Тут полагалось бы наладить ритм,
По авторскому легкомыслию разбренчавшийся,
Вогнать все это в пятистопный ямб
И подпустить рифмовки, хоть бы внутренней,
И в хаос тьмы впустить порядок утренний,
Но нет, я делать этого не буду,
Хоть знаю много рифм – допустим, «ламп»,
И почему-то вспоминаю «вамп»,
Но это было бы прямою пошлостью.
Нет, не хочу. Нет, этого не будет.
Нет, не хочу по крайней мере сегодня.
Не то чтобы мне это тошно после Освенцима,
Но почему-то стыдно после Адорно.
Не стоит рассуждать, концептуализировать,
Печатать «Негативную диалектику».
Что вообще можно делать после Освенцима?
Писать стихи. А если не умеешь —
Иди и умри, затравленный студентами,
Повторяя: спасибо, Господи, что не в Томске.
