Выжатой.

Множество проблем и требующих немедленного решения задач покоится на её плечах, но помощь упрямо не принимается из-за временами неуместной привычки делать всё самостоятельно. И не понятно, когда именно она выработалась.

В какой-то момент Джинни начала гадать: как бы сблизиться невзначай, действительно подружиться. По плану действовать, к сожалению, она никогда не умела, выдумывать стратегии — вообще неудачная затея, как ни посмотри. Однако, экстренные ситуации (искреннее желание стать подругой небезразличному человеку в понимании Джинни — крайне важно) требуют рискованных действий. Даже переступить через себя временами жизненно необходимо.

Мельком удалось подслушать разговор Гермионы с Роном и Гарри, мол, сегодня вечером надо бы наведаться в выручай-комнату, отнести кое-что ненужное. «Вот он, шанс!» - подумала восторженно Джинни и опередила её, устроив рядом со шкафами, полными старинного барахла, мнимую засаду. Наврала потом про какую-то выдуманную книгу (заранее подготавливала ложь, и стыдно за неё до сих пор).

Последние несколько месяцев оказались чуть ли не воплощением сказки. Правда, Гермиона оказалась ещё более занятой, чем виделось со стороны, но, что хорошо, не настолько угрюмой. Скорее, молчаливой и любительницей послушать больше, чем поговорить. Джинни даже представить себе не могла, что вечера они будут проводить вдвоём, под одним и тем же пледом, на уютном кресле около слабо тлеющего камина. Подруга, которой для неё стала Гермиона, вскоре заняла все мысли, принося исключительное спокойствие с примесью какого-то детского восторга.

Ну, так оно и было, наверное, некоторое время.

Только слишком уж часто стало появляться странноватое ощущение неправильности. Лёгкости, неясности, какой-то смутной необязательности, а ещё непонятно, как именно описать фонтанирующие во все стороны эмоции и чувства, сливающиеся внутри в один единственный смерч, сметающий буквально все мысли под чистую.

И всё это — стоит лишь увидеть Гермиону. даже если всего-то мельком. Так что Джинни, будучи человеком искренним и не привыкшим врать хотя бы самому себе, честно решила: впервые в жизни она умудрилась действительно полюбить кого-то, кто не является членом семьи. Ведь встречаться — не значит по-настоящему любить или рассчитывать, что останешься рядом навсегда.

А Гермиону отпускать не хотелось. И не хочется до сих пор, даже проведя далеко не единственный час перед зеркалом в попытке убедить себя в том, что, вроде бы как, не свихнулась и не понапридумывала невесть чего. Гермиона ведь, как никак, такая же девушка.

Поэтому без особого повода признаваться ей в неправильных чувствах Джинни не очень-то и хотела. Для начала надо было «подогреть» немного чувства подруги, довести до необходимого градуса, так сказать, и не важно, любила Гермиона в ответ или же чувства невзаимны. Джинни — сообразительная ученица лёгких на разнообразные шалости братцев-близнецов, и как следует всё просчитала.

Правда, составленный во всех подробностях гениальный план разрушился под воздействием банальной невнимательности.

***

Не то чтобы слишком долгий, но вполне тернистый жизненный путь — на редкость талантливый преподаватель по части недоверия, осторожности и где-то даже эмоционального выгорания. Гарри ещё до поступления в Хогвартс усвоил множество жестоких уроков, что уж говорить о последних годах не самого счастливого пребывания в этом неспокойном, наполненном тёмными тайнами и страшными секретами замке.

Наверное, всё-таки у Дурслей огребать было ещё ничего такого. Хотя бы не опасно для жизни (о здоровье, понятное дело, мысли так и не появились по вполне понятным причинам).

Многое приходилось утаивать от Рона с Гермионой. «Неуместные» эмоциональные порывы закидывались в самые отдалённые места душевных погребов, где они накапливались год за годом, так и не дождавшись освобождения. Натура, от природы деятельная, искрящаяся чувствами во все стороны, загибалась от невозможности выплеснуть весь этот хаос и просто пожирала саму себя за неимением другого выхода.

Гарри чувствовал, что медленно умирает изнутри. Одно за другим, в голову закрадывались опасения потеряться в пустоте, которая всё чаще возникала на месте того, что раньше практически вообще не давало покоя, тревожило и заставляло двигаться вперёд. Откуда-то взялась несвойственная ему расчётливость, довелось на собственной шкуре не единственный раз испытать понятие хладнокровия, а интерес, которым раньше приправлялась львиная доля всего нового и ранее не испытанного, потускнел. Перестал учащать сердцебиение и перекраивать опасности в «увлекательные приключения», так что Гарри успел почувствовать себя без малого глубоким стариком. Более того — стариком, разочаровавшимся в жизни и бесконечно от неё уставшим.

И где-то среди потерянных практически позабытых качеств полумёртвой больше не восторженной натуры он обронил способность доверять. Причём имелись вполне обоснованные опасения, что она потерялась одной из первейших, ибо что-то на уровне подсознания противилось открываться, даже в отношении близких людей. И не то чтобы их было так уж много, тут скорее очень наоборот, однако откровенничать Гарри категорически не хотелось. Впрочем, он и не старался особо: желания не возникало как такового, необходимости — тоже. Просто не о чем было рассказывать, ведь пустота — она на то и пустота. Мёртвая, выгоревшая пустыня. Даже нечего добавить. Да и можно ли, ещё вопрос.

Ну, именно так оно всё и было.

Ровно до сего момента, пока у Гарри не закоротило что-то на месте этой самой «пустыни», срывая к Мордреду все замки и проламывая выстроенные годами недоверия стены.

- Ненавижу… - жёсткие, высушенные одному Мерлину известным количеством экспериментов над булькающим котлом, но всё ещё по-человечески тёплые руки касаются и грубо, и нетерпеливо, и едва-едва ощутимо, практически невесомо, нежно. От этого слёзы на глаза накатываются почему-то, немножко хочется умереть, а потом непременно воскреснуть на том же самом месте. Неизменно в его руках. Которые слегка подрагивают, наглядно выдавая своего хозяина, заставляют безропотно ожидать неизвестности, но больше не пугают. Странная уверенность — всё будет хорошо.

И настолько глубокое доверие для Гарри — как прыжок со скалы без уверенности в том, что где-то там, внизу, имеется вода.

Но, может быть, внизу нет вообще ничего. Не существует никакого низа и не было его никогда, а падать придётся в бездонную, бесконечно глубокую чёрную дыру.

Гарри не цепляется больше за ускользающую сквозь пальцы ленточку никому не нужного самоконтроля, послушно оступается на самом краю и чувствует, как эта с виду мрачная туманная чернота принимает его в свои объятия, оказываясь тёплой и окутывая собой, защищая и успокаивая.

- Давайте как-нибудь обязательно поспорим — кто кого сильнее не переносит? - Снейп остаётся Снейпом даже тогда, когда приподнимает форменную ученическую рубашку и добирается до оголённого живота, поглаживает его и переключает внимание на чужую спину, ощупывая её всю, не пропуская ни одного позвонка или ложбинки. Он язвит, иногда отрываясь от припухших губ, и насмехается, выцеловывая влажные дорожки на напряжённой шее Гарри.

- Да тут и спорить нечего, всё и так понятно, сэр, - доверие, конечно, это безусловно хорошо, однако ничего не делание Гарри всегда претило: ненавязчиво так и осторожно, он уже расстёгивает профессорский камзол, хотя и пальцы отказываются слушаться, и перед глазами по-наркомански плывёт.

Внезапно опора под ногами уходит куда-то в сторону: он испуганно выдаёт какое-то ругательство, осознавая, что уже находится в охапке, перевешиваясь через плечо Северуса и созерцая широкую спину, скрытую за ниспадающей материей чёрного плаща. Не особо церемонясь, Ужас Подземелий чуть ли не швыряет свою примолкнувшую ношу на диван, который прятался до этого момента за дверями учительской лаборатории.

Довольно мягкий, кстати, и даже приятный на ощупь — вот уж не подумал бы Гарри, что Снейп, оказывается, любитель комфорта и в целом предусматривает возможность отдыхать между своими «гениальными открытиями». Раньше казалось, мол, у него и времени-то нет на всякие обыкновенно человеческие желания. Да и диван сам по себе, естественно, неизменно зелёный, но древесина подлокотников покрыта золотистыми завитками, а зелёный оттенок, как ни странно, вовсе не холодный изумрудный. Скорее, травянистый, приглушённый и тёмный.