Пронумерованные редко разговаривают между собой, особенно в присутствии орднунг-менш. Впрочем, некоторые из них живут семьями, и, как правило, вся семья приписана к одной трудовой повинности. Конечно же, дома такие «безликие семьи» говорят друг с другом, хотя и очень скупо, отрывисто – сотрудники службы Орднунг-контроля, слушающие блоки, в которых проживают унтергебен-менш, говорят, что их разговор похож на лай деревенских цепных псов. В крупных деревнях хозяева иногда заводят собак – «тарахтелок», мелких, чтобы меньше кормить, но гавучих. Всю ночь такая тарахтелка лениво подгавкивает, предупреждая заинтересованные стороны о том, что двор под охраной. Вот с лаем таких собак сотрудники прослушки и сравнивают речь безымянных.

Доктор Путц, антрополог, возглавляющий Райхсинститут исследования проблем дегуманизации, в своем программном труде «Лишение прав как первый шаг к становлению гражданина» писал, что те, кто был дегуманизирован, то есть, унтергебен-менш, в условиях сосуществования с орднунг-менш быстро десоциализируются, впадают в состояние глухой депрессивной апатии и со временем теряют даже те крохи социальной полезности, которую имели до дегуманизации. Он даже советовал, чтобы все дегуманизированные направлялись в Дезашанте или на производство. Райхсминистр Шмидт пригласил доктора Путца к себе в гости, угостил чаем с печеньем, и, пока он пил, созвонился с его женой и попросил привезти теплые вещи. В чае было снотворное. Доктор Путц заснул, не допив свою кружку, а проснулся уже в «Черном тюльпане» – шестимоторном орбитальном транспортном самолете, доставлявшем безымянных в Дезашанте. В Дезашанте он провел две недели, причем даже не работая за свою пайку, как безымянные. Ему позволили просто смотреть и делать выводы. По возвращению доктор Путц придумал эффективную комплексную программу адаптации унтергебен-менш. В результате процесс деградации удалось остановить, но счастливее пронумерованные, конечно, не стали. Да это и не было нужно – счастливыми в Нойерайхе могли быть только орднунг-менш, и то, пока соблюдают Орднунг.

Об унтергебен-менш государство заботилось ровно настолько, чтобы они могли выполнять свои функции обслуживающего персонала, и не теряли надежду вернуть себе имя и получить статус орднунг-менш. Такое иногда случалось, но редко, и вовсе не потому, что государство этому как-то препятствовало. Человека можно заставить умываться, чистить зубы, прилежно трудиться и соблюдать раздел Орднунга для унтергебен-менш, но невозможно заставить его радоваться, восхищаться или интересоваться чем-то. За полтора года семьдесят пять команд унтергебен-менш побывали на странной вилле, но лишь однажды какая-то семейная пара, побывавшая на этих работах дважды, вяло обсуждала потом, что это за дом. Сошлись на том, что вилла предназначена для размещения гостей Райхсфюрера (несмотря на то, что гостей Райхсфюрера размещали либо в отелях премьер-класса вроде Дас Райха, либо в гостевом домике на участке самого Райхсфюрера).

По мнению унтергебен-фрау из этой семьи, если дом принадлежит кому-то, там должны быть хоть какие-то личные вещи владельца, а в особняке под номером девять по Хершафталее не было ничего личного – разве что картина в гостиной… хотя, с таким же успехом картину могли повесить просто для красоты, сказал унтергебен-манн из этой семьи. На что его жена сказала, что, по ее ощущениям, с картиной связано что-то личное, какое-то очень острое, просто таки-болезненное переживание. Ее муж заметил, что унтергебен-фрау фантазирует. Та ответила, что фантазию у нее ампутировали, чтобы освободить место для контрольного чипа.

* * *

Тем не менее, хозяин у дома был, хотя посещал он этот дом всего два раза за прошедшие полтора года, и ни разу в нем не переночевал. Полтора года назад, когда строители уже завершили свои работы, а озеленители еще даже не успели убрать с участка небольшой экскаватор, выкопавший прудик, в который еще не запустили карпов, к воротам усадьбы подошли двое мужчин. Один из них был одет в черный спортивный костюм без лейблов и кожаные кроссовки, но черная повязка на глазу безошибочно указывала на его личность. Второй мужчина был в повседневной военной форме с петлицами панцерваффе и погонами, украшенными большой восьмиконечной звездой в лавровом венке. Его лицо имело правильные, твердые черты, и, наверно, его можно было бы назвать образцом настоящей, мужской красоты, суровой, но не вульгарной, если бы не тот факт, что правая половина лица была обезображена огромным шрамом. Шрам был довольно старым, таким старым, что сливался с чертами лица, словно был частью природного облика мужчины.

Мужчины курили толстые кубинские сигары, почти черные и дававшие густой сизый дым.

– Все хотел Вас спросить, да случая не представлялось, – говорил Эрих своему собеседнику, – Вы правым глазом-то видите, или…

– Вижу, – ответил мужчина со шрамом. – Но не различаю цвета. Зато ночное зрение у него лучше, почти как в тепловизоре. Не знаю, почему, и окулисты тоже понятия не имеют. Если честно, меня это не особо тревожит.

Райхсфюрер улыбнулся:

– Сколько Вам было, когда…. – он не закончил фразы, и его собеседник сказал:

– Герр Райхсфюрер, ни к чему щадить мои чувства. Я ценю Орднунг и восхищаюсь им именно потому, что отпала необходимость лицемерить с другими. И наше общение мне нравится именно поэтому. Мне было двадцать восемь, я был гауптманом. А сколько Вам было, когда Вы потеряли глаз?

– Восемнадцать, – ответил Райхсфюрер. – Первая ходка.

Они остановились у предусмотрительно открытых ворот особняка.

– Вам нравится Ваш дом, герр Райхсмаршал? – спросил Эрих, сделав ударение на слово «ваш», и кивком головы указывая на строение в глубине участка.

Райхсмаршал, как и многие военные, на гражданке мог показаться тугодумом. Есть такая особенность восприятия у кадровых военных – привыкшие держать мозг в «сверхпроводящем» состоянии в служебное время, они несколько расслабляются в обстановке, отличной от привычного им боевого дежурства:

– Не жалуюсь. В берлинском гарнизоне квартирное хозяйство всегда содержали в идеальном порядке, со времен Фридриха Великого, наверно. Здесь у меня двухкомнатный блокгауз, мне вполне хватает…

– Конрад, Вы порой меня удивляете, – улыбнулся Райхсфюрер. – Я имел в виду этот дом.

– Этот? – Райхсмаршал рассеяно оглядел коттедж. – Ничего так, симпатичный. А где его хозяева?

Эрих воздел руки ку небу:

– Герр Райхсмаршал, у Вас ведь глаз поврежден, а не ухо! Я о чем Вас спросил?

– Нравятся ли мне условия моего проживания, – пожал плечами Конрад. На самом деле, он уже понял, к чему все идет, но пытался оттянуть момент истины. – Вы предлагаете мне сравнить мой блокгауз с этим строением? Места здесь больше, но мне достаточно того, что у меня есть. Жаль, что не на всех базах есть такие приятные условия, как в Берлине, но после того, как Вы выделили мне Минизенгер, это для меня больше не проблема, если что, ночую прямо в самолете.

– Не забалтывайте меня, герр Райхсмаршал, – хохотнул Эрих. – Думаю, Вы поняли, к чему я веду. Этот дом Ваш.

– Да зачем он мне? – пожал плечами Конрад.

– Чтобы Вы были моим соседом, – пояснил Эрих. – На этой улице живут самые близкие мне люди – Вольф, Игор, и теперь Вы. Это знак высочайшего доверия, Конрад, и своим отказом Вы меня разочаруете.

– На таких условиях не вижу возможности отказаться, – Конрад Швертмейстер, Райхсмаршал Нойерайха, никогда не улыбался, и максимум, что позволял себе – слегка приподнять левый угол губ. Отчасти это объяснялось характером Райхсмаршала, отчасти тем, что разорванные лицевые мышцы правой стороны были почти парализованы. – Сказали бы просто: приказываю занять здание.

– Подарки в приказном порядке делать не умею, – улыбнулся, в свою очередь, Эрих. – Конрад, Вы один из немногих моих друзей. Не потому, что Вы Райхсмаршал, когда мы с Вами познакомились, вы были всего лишь одним из многих оберстов бундесвера. И да, я всегда знал, что Вы достигнете этих высот. Но, повторяю, сдружился с Вами не поэтому.