Данила ещё не пришёл в себя, чтобы отвечать.

– Что-то не заладилось?

– Никак нет, – вернулся он на землю, – в обычном порядке. Так, мелкие критические замечания.

– Нужна помощь?

– Помощь? Что вы! Спасибо.

Они вместе вышли в приёмную.

– Есть успехи? – Ковшов окликнул секретаршу, копошившуюся с телефоном.

– Галицкий командирован из Москвы с проверкой в дальний регион, Данила Павлович, – покачала та головой. – Эту информацию мне выдали из приёмной заместителя вашего генерального – товарища Баженова. Кроме того, что командировка на Дальний Восток и займёт не менее недели, ничего выяснить не удалось.

– Вот так… – задумался озадаченный Ковшов.

– Данила Павлович, – прикоснулась к его локтю Ника, – мы сегодня с Хоббио большое дело для Ивана Даниловича сделали. Может, и вас заинтересует. Хотите покажу?

– Хоббио? Похоже, иностранец?

– Пустое. Это журналисты придумали ему имечко. Хоботов Никита – несолидно для кремлёвского фотографа, а Хобот – совсем мрак!

– А вы, извиняюсь?.. Ведь «Ника» с греческого – победа?

– Не сомневайтесь. Я – та, кем именуюсь! – расхохоталась женщина и потащила Ковшова за собой назад в кабинет, где на столе поблёскивал не замеченный ранее Данилой блок цветных фотографий. – Хоббио не разрешил бы, но мы нарушим его тайну. – Она прижалась к Ковшову плечиком и лукаво усмехнулась: – Не признаемся, что просмотрим фотки?

– Молчок, – приняв игру, прижал палец к губам Данила.

– Вы сговорчивый. Это мило. – Она распахнула блок и усыпала фотками стол. – Отвечайте, мой дружок, не лукавя, какое фото больше всего удалось?

– Ника, но я же не профессионал! – Её непосредственность подкупала, а очарование притягивало, но Данила пытался сдерживать эмоции.

– Нет уж! Раз взялись – до конца. Я так не люблю, – закапризничала она, но тут же исправилась: – Хорошо. Выберите ту, что понравилась вам.

Фотографий было много. Ковшов торопливо перебирал, особо не задерживаясь на каждой. Мелькали виды Волги, исторические достопримечательности, теплоходы, помидорные поля, базары, горы арбузов, попадались даже узкоглазые рубщики мяса с занесёнными над головами топорами… Но он приметил одну, где автор мастерски запечатлел необычную, но многозначительную ситуацию: на шатком мосточке из дряхлых дощечек, сжавшись от страха и раскорячив ноги, чтобы не грохнуться, делал неуверенный шаг Иван Дьякушев. При белой ленинградке, галстуке, чёрных брючках, часиках и модных очочках. На лице – страстное желание не свалиться, перейти мостик; под ним – мутный от грязи поток, а за ним – второй секретарь с широкой грудью в белом костюме, распахнув руки, едва удерживает равновесие, далее – неровной лентой целая цепочка прочих секретарей и заведующих отделами, стайка советников и помощников. На заднем фоне, на берегу, – столетняя, покосившаяся, готовая рухнуть изба, рухлядь, бочки из-под рыбы пудовые, рассохшиеся в лебеде да крапиве. Словом, хлам, мусор, прошлое.

Впереди – неизвестность, сзади – разруха, а ниже – пропасть! И грязная купель в случае провала.

Завершающей гениальную фотографию надписи не имелось, хотя она просилась на ум сразу, и Ника, кажется, уже её сочинила, но, помалкивая, ждала его ответа.

– Ну? – подтолкнула она его. – Как бы вы назвали сие чудо?

– Название не требуется, – покачал головой Ковшов. – Хоббио, как вы его именуете, если доброжелатель, пожелал бы Первому держать твёрже шаг. Думаю, так назовёте и вы свою статью под этим фото. Я не ошибся?

– Глазастые вы, однако, прокуроры.

– Кормил вас Глазьев рыбацкой ушицей с водочкой, признайтесь? – хмыкнул Данила.

– От вас, прокуроров, ничего не утаить, – рассмеялась она. – Иван нас рано поднял и гонял по речке, как угорелый. Знал, что материал для центрального столичного журнала. – Она многозначительно задрала пальчик вверх. – Но я взмолилась, потому что едва не спалилась на вашем солнце; даже шляпка с вуалью не выручала.

Шаля, Ника схватила чёрную шляпку с подоконника, натянула её до лукавых глаз, опустив вуаль, и грациозно продефилировала перед Данилой.

– Как?

– Неплохо.

– Иван не поскупился на оценку, а ты скупердяйничаешь, – изобразила она обиду, переходя на «ты».

– Но под шляпкой и этой вуалью вас не узнать, – сделал вид, что не заметил этой вольности, Ковшов. – А вы с Дьякушевым давно знакомы?

– Давно. Ещё по Краснодару, где я репортаж делала в «Комсомолку».

– Понятно.

– Вот я и продолжаю: на то мы и журналисты… Вроде разведчиков. Знаешь, какие порой жалобы на нас запускают недовольные?

– Главное, чтоб не били, – пошутил он.

– Всяко бывало в молодости. Хоббио отговорку придумал по такому поводу.

– Интересно…

– Все вопросы в письменном виде. Как?

– Разумно.

– Главное – многообещающе.

– И действует?

– Как дихлофос на мух.

– Занятный этот ваш Хоббио…

– Понравился?

– Умный.

– Ну ты и выдал! – рассмеялась она. – Хоббио – не дурак, только вот не влип бы он с этой фоткой, если на обложку её разместит.

– Что-то не так?

– Вспомни картину древнего мудреца Брейгеля.

– Если слепой ведёт слепых, в итоге все окажутся в яме?

– Помнишь… Редкое сочетание должности и ума.

– Спасибо за комплимент.

– Заходи, когда будешь в столице, – просто сказала она и взяла его за руку. – Позвони сначала в редакцию, если не в командировке, буду рада видеть.

– Не обманете?

– Да что ты всё «вы» да «вы». Я плохо выгляжу или стара?

Ковшов, улыбнувшись, покачал головой.

– Женат, конечно?

Он снова, но уже утвердительно качнулся.

– Как партизан на допросе, а я ведь не претендую на тебя. Мы, журналисты, рады знакомству с хорошими людьми. Друзья! И дальше ни-ни.

Ника, улыбаясь, погрозила пальчиком.

– Ладно, зайду, если буду в столице. – Он попытался заглянуть в её глаза, но Ника отпустила его руку и плавно выскользнула из кабинета.

– Она быстренькая, – похвалила Элеонора, входя в кабинет вместе с Соломиным. – Вот вам прокурор, которого вы жаждете видеть.

– Что-то случилось? Бюро закончилось?

– Нет, – хмуро буркнул подполковник. – Необходимо прокатиться в одно место. Тут недалеко. Машина поджидает.

Это было телом мужчины и при ближайшем рассмотрении, несомненно, принадлежало Модесту Иерарховичу Фугасову, такой одежды в городе больше не носил никто.

Он лежал на спине. Дерматиновый френчик с вывернутыми карманами, от воротничка до хлястика и далее в грязи. В двух шагах от головы измазюканный картузик. Кумачовая рубашонка разодрана до пупа, ранее подпоясавший штаны ремешок до синевы стягивал шею. В ногах истерзанный портфельчик, бумажки кучковались на груди. На верхнем листе – мокрая купюра достоинством в сто рублей и тут же печатными буквами, вырезанными из газеты: «ПОДАВИСЬ МРАЗЬ». Буквы примочили для верности водой с грязью пополам из озерка, что поблизости.

Но смутило и Ковшова, и Соломина другое: оба глаза Фугасова были прострелены, и кровь из одного, аккуратненько обогнув длиннющий и засиневший уже нос, затекла в другое пустое око, образовав в нём небольшую стылую лужицу, в которой отражался рожок луны, выбежавшей поглазеть на мирские безобразия.

– Здесь ещё одна дырка! – поднял голову от трупа полковник Квашнин, прибывший на место происшествия с оперативной группой раньше.

Рядом стоявший следователь по особо важным делам Бобров ткнул карандашом в грудь покойника и поковырял рану:

– Прямо в сердце… похоже, даже навылет. Убийца его почти что перекрестил: две пули – по каждой на глаз – и в грудь одну.

– Не маньяк ли? – подхватил присоединившийся к подъехавшим оперативник.

– Рано обобщаешь, лейтенант Шипучкин! – одёрнул его Квашнин. – Делом бы занимался. Кстати, побеспокойся насчёт медэкспертов, что-то они задерживаются.

– Полчаса баклуши бьём, товарищ полковник, – буркнул тот. – Сроду с медиками проблема.