«Чикиликанье галок в осеннем дворе…» Чикиликанье галок в осеннем дворе И трезвон перемены в тринадцатой школе. Росчерк Ту-104 на чистой заре И клеймо на скамье “Хабибулин + Оля”. Если б я был не я, а другой человек, Я бы там вечерами слонялся доныне. Все в разъезде. Ремонт. Ожидается снег. – Вот такое кино мне смотреть на чужбине. Здесь помойные кошки какую-то дрянь С вожделением делят, такие-сякие. Вот сейчас он, должно быть, закурит, и впрямь Не спеша закурил, я курил бы другие. Хороша наша жизнь – напоит допьяна, Карамелью снабдит, удивит каруселью, Шаловлива, глумлива, гневлива, шумна – Отшумит, не оставив рубля на похмелье… Если так, перед тем, как уйти под откос, Пробеги-ка рукой по знакомым октавам, Наиграй мне по памяти этот наркоз, Спой дворовую песню с припевом картавым. Спой, сыграй, расскажи о казенной Москве, Где пускают метро в половине шестого, Зачинают детей в госпитальной траве, Троекратно целуют на Пасху Христову. Если б я был не я, я бы там произнес Интересную речь на арене заката. Вот такое кино мне смотреть на износ Много лет. Разве это плохая расплата? Хабибулин выглядывает из окна Поделиться избыточным опытом, крикнуть – Спору нет, память мучает, но и она Умирает – и к этому можно привыкнуть. 1981 «Молодость ходит со смертью в обнимку…» Молодость ходит со смертью в обнимку, Ловит ушанкой небесную дымку, Мышцу сердечную рвет впопыхах. Взрослая жизнь кое-как научилась Нервы беречь, говорить наловчилась Прямолинейною прозой в стихах. Осенью восьмидесятого года В окна купейные сквозь непогоду Мы обернулись на Курский вокзал. Это мы ехали к Черному морю. Хам проводник громыхал в коридоре, Матом ругался, курить запрещал. Белгород ночью, а поутру Харьков. Просишь для сердца беды, а накаркав, Локти кусаешь, огромной страной Странствуешь, в четверть дыхания дышишь, Спишь, цепенеешь, спросонок расслышишь – Ухает в дамбу метровой волной. Фото на память. Курортные позы. В окнах веранды красуются розы. Слева за дверью белеет кровать. Снег очертил разноцветные горы. Фрукты колотятся оземь, и впору Плакать и честное слово давать. В четырехзначном году, умирая В городе N, барахло разбирая, Выроню случаем и на ходу Гляну – о, Господи, в Новом Афоне Оля, Лаура, Кенжеев на фоне Зелени в восьмидесятом году. 1981 «Ливень лил в Батуми. Лужи были выше…»
Ливень лил в Батуми. Лужи были выше Щиколоток. Стоя под карнизом крыши, Дух переводили, а до крыши самой Особняк пиликал оркестровой ямой. Гаммы, полонезы, польки, баркаролы. Маленькие классы музыкальной школы. Черни, Гречанинов, Гедике и Глинка. Маленькая школа сразу возле рынка. Скрипка-невеличка, а рояль огромный, Но еще огромней тот орган загробный. Глупо огорчаться, это лишь такая Выдумка, забава, музыка простая. Звуки пропадали в пресноводном шуме, Гомоне и плеске. Ливень лил в Батуми. Выбежали стайкой, по соседству встали Дети-вундеркинды, лопотали, ждали Малого просвета. Вскоре посветлело, И тогда Арчилы, Гиви и Натэлы Дунули по лужам, улицам, бульварам. В городе Батуми вровень с тротуаром Колебалось море, и качался важный “Адмирал Нахимов” с дом пятиэтажный. Полно убиваться, есть такое мненье, Будто эти страсти, грусти, треволненья – Выдумка, причуда, простенькая полька Для начальной школы, музыка – и только. 1981 «Светало поздно. Одеяло…» Светало поздно. Одеяло Сползало на пол. Сизый свет Сквозь жалюзи мало-помалу Скользил с предмета на предмет. По мере шаткого скольженья, Раздваивая светотень, Луч бил наискосок в “Оленью Охоту”. Трепетный олень Летел стремглав. Охотник пылкий Облокотился на приклад. Свет трогал тусклые бутылки И лиловатый виноград Вчерашней трапезы, колоду Игральных карт и кожуру Граната, в зеркале комода Чертил зигзаги. По двору Плыл пьяный запах – гнали чачу. Индюк барахтался в пыли. Пошли слоняться наудачу, Куда глаза глядят пошли. Вскарабкайся на холм соседний, Увидишь с этой высоты, Что ночью первый снег осенний Одел далекие хребты. На пасмурном булыжном пляже Откроешь пачку сигарет. Есть в этом мусорном пейзаже Какой-то тягостный секрет. Газета, сломанные грабли, Заржавленные якоря. Позеленели и озябли Косые волны октября. Наверняка по краю шири Вдоль горизонта серых вод Пройдет без четверти четыре Экскурсионный теплоход “Сухум – Батум” с заходом в Поти. Он служит много лет подряд, И чайки в бреющем полете Над ним горланят и парят. Я плавал этим теплоходом. Он переполнен, даже трюм Битком набит курортным сбродом – Попойка, сутолока, шум. Там нарасхват плохое пиво, Диск “Бони М”, духи “Кармен”. На верхней палубе лениво Господствует нацмен-бармен. Он “Чито гврито” напевает, Глаза блудливые косит, Он наливает, как играет, Над головой его висит Генералиссимус, а рядом В овальной рамке из фольги, Синея вышколенным взглядом, |
