Декабрь 1977 года Штрихи и точки нотного письма. Кленовый лист на стареньком пюпитре. Идет смычок, и слышится зима. Ртом горьким улыбнись и слезы вытри, Здесь осень музицирует сама. Играй, октябрь, зажмурься, не дыши. Вольно мне было музыке не верить, Кощунствовать, угрюмо браконьерить В скрипичном заповеднике души. Вольно мне очутиться на краю И музыку, наперсницу мою, – Все тридцать три широких оборота – Уродовать семьюдестью восьмью Вращениями хриплого фокстрота. Условимся о гибели молчать. В застолье нету места укоризне И жалости. Мне скоро двадцать пять, Мне по карману праздник этой жизни. Холодные созвездия горят. Глухого мирозданья не корят Остывшие Ока, Шексна и Припять. Поэтому я предлагаю выпить За жизнь с листа и веру наугад. За трепет барабанных перепонок. В последний день, когда меня спросонок По имени окликнут в тишине, Неведомый пробудится ребенок И втайне затоскует обо мне. Условимся – о гибели молчок. Нам вечность беззаботная не светит. А если кто и выронит смычок, То музыка сама себе ответит. 1977 Друзьям-поэтам Подступал весенний вечер. Ветер исподволь крепчал. С ближней станции диспетчер В рупор грубое кричал. В лужах желтые ботинки Пачкал модный пешеход. В чистом небе, как чаинки, Вился птичий хоровод. В этот славный вечер длинный, Праздник неба и земли, Вдоль по улице старинной Трое странные прошли. Первый двигался улиткой, Усом долог, ростом мал, Злобной заячьей улыбкой Небо кроткое пугал. Рядом с первым неуклюже Нечто женское брело, Опрокидывалось в лужи, В кулаке башмак несло. Третий зверь, поросший мехом, Был неряшлив и сутул. Это он козлиным смехом Смуглый воздух полоснул. Трех уродцев мучил насморк – Так и шмыгали втроем. Переругивались наспех, Каждый плакал о своем. Три поэта ждали смерти, Воду перчили тоской, За собой на длинной жерди Флаг тащили шутовской. Боже! Я дышу неровно, Глядя в реки и ручьи, Я люблю беспрекословно Все творения Твои. Понимаю снег и иней, Но понять не хватит сил, Как Ты музыкою синей Этих троллей наделил! 1974 «Ружейный выстрел в роще голой…»
Ружейный выстрел в роще голой. Пригоршня птиц над головой. Еще не речь, уже не голос – Плотины клекот горловой. Природа ужаса не знает. Не ставит жизни смерть в вину. Лось в мелколесье исчезает, Распространяя тишину. Пусть длится, только бы продлилась Минута зренья наповал, В запястьях сердце колотилось, Дубовый желоб ворковал. Ничем души не опечалим. Весомей счастья не зови. Да будет осень обещаньем, Кануном снега и любви. 1975 «Чуть свет, пока лучи не ярки…» Чуть свет, пока лучи не ярки, Еще при утренней звезде, Скользить в залатанной байдарке По голой пасмурной воде. Такая тихая погода Лишь в этот час над головой, И наискось уходит в воду Блесна на леске голубой. Здесь разве только эти громки Удары сердца в тишине Да две певучие воронки Из-под весла на глубине. Здесь жизнь в огрехах и ошибках (Уже вчерашнюю на треть) Легко, как озеро в кувшинках, Из-под ладони оглядеть. Она была не суетлива, Не жестокá, не холодна. Всего скорее справедлива Была, наверное, она. 1975 «Я был зверком на тонкой пуповине…» Я был зверком на тонкой пуповине. Смотрел узор морозного стекла. Так замкнуто дышал посередине Младенчества – медвежьего угла. Струилось солнце пыльною полоской. За кругом круг вершила кровь по мне. Так исподволь накатывал извне Вpемен и судеб гомон вавилонский, Но маятник трудился в тишине. Мы бегали по отмелям нагими – Детей косноязычная орда, – Покуда я в испарине ангины Не вызубрил твой облик навсегда. Я телом был, я жил единым хлебом, Когда из тишины за слогом слог Чудное имя Лесбия извлек, Опешившую плоть разбавил небом – И ангел тень по снегу поволок. Младенчество! Повремени немного. Мне десять лет. Душа моя жива. Я горький сплав лимфоузлов и Бога – Уже с преобладаньем божества… …Утоптанная снежная дорога. Облупленная школьная скамья. Как поплавок, дрожит и тонет сердце. Крошится мел. Кусая заусенцы, Пишу по буквам: “Я уже не я”. Смешливые надежные друзья – Отличники, спортсмены, отщепенцы Печалятся. Бреду по этажу, Зеницы отверзаю, обвожу Ладонью вдруг прозревшее лицо, И мимо стендов, вымпелов, трапеций Я выхожу на школьное крыльцо. Пять диких чувств сливаются в шестое. Январский воздух – лезвием насквозь. Держу в руках, чтоб в снег не пролилось, Грядущей жизни зеркало пустое. 1974 |
