— А Церковь уже настолько высокомерна, что ставит себя вровень с Ними? — победа вновь обернулась поражением, и лицо фанатички густо покраснело от гнева и осознания своих слов. — Кому теперь говорить о гордыне, сестра Аделла?

Та уже поняла своё поражение. Только принимать не желала. Но люди зашумели, видя, как церковницу в годах на её же поле раскатывает двадцатилетняя соплячка.

Брегис не стала дожидаться, пока оппонентка придумает новую придирку, как будто равнодушно скользнув мимо. А внутри всё пело — она смогла! Вальтр не зря мучил, заставлял штудировать кошмарные труды словоблудов.

Но это был лишь первый бой.

Ещё несколько раз Брегис пришлось выстоять в похожих “поединках веры и воли”, порою с трудом, но всё же заканчивая их в свою пользу. Даже “техническое поражение” при повторной встрече с Аделлой оказалось победой — симпатии зрителей были явно на стороне Охотницы, что не сорила пафосными речами и сомнительными выкриками, выдерживая чужой агрессивный натиск со достоинством и долей сочувствия, что неизменно приводило оппонентку в бешенство.

— Почему ты?! — наконец Аделлу прорвало. — Почему Он избрал тебя?! Ты, несвятая убийца, проклятая Охотница! Ты недостойна Их внимания и милости!

— А кто достоин, сестра Аделла? — Брегис улыбнулась. — Считаешь себя вправе решать за Них? Считаешь себя способной постигнуть Их замысел?

Снова та же ловушка, в которую фанатичка опять свалилась.

— Церковь Исцеления проповедует смирение — но в тебе я вижу лишь гордыню и зависть, — Охотница развернулась и двинулась прочь. Люди начали расступаться — и лица были разными. Кто-то довольно ухмылялся, кто-то не знал, что и думать, кто-то смотрел одобрительно. Лишь единицы продолжали сверлить её взглядом фанатичной неприязни.

— Избранница, берегись! — Брегис пропустила мимо себя остро блеснувшую сталь и заломила руку Аделле, оборвавшей свой вопль, стоило только наткнуться на взгляд Охотницы. И осознать кончик собственного кинжала, застывший в паре волосков от её же широко распахнутого глаза.

Ночь Охоты не забывается никогда.

Сколько бы времени ни прошло, инстинкты и рефлексы лишь впадают в спячку, чтобы в свой момент подчинить себе тело и дать прочесть в хищной глубине получеловеческого взгляда неизбежность смерти.

Брегис не хотела сдерживаться. Весь её опыт жаждал забрать эту жизнь — привычной платой за желание, за само намерение убить.

Но Охота была давно. И разум остановил руку в последний миг.

Благодаря всё той же науке Вальтра Брегис понимала, чем на самом деле обернётся убийство кровавой святой. Для Церкви Аделла станет мученицей, павшей от рук кровожадной твари, что наконец показала свою истинную натуру.

Поэтому кинжал был убран к себе, а фанатичка — оставлена на земле баюкать вывихнутую руку, сквозь слёзы ненависти глядя на Охотницу.

— Я не знаю, ведомо ли милосердие ему, — предупреждение прозвучало, а услышат ли его… Вряд ли, увы. Но это проблема уже не Брегис.

Больше никто не мешал ей вернуться домой.

========== Неизбежное ==========

Иллюзий питать не приходилось — проявленное милосердие лишь отложило неизбежное.

Часовня Идона вновь наполнилась тяжёлым духом ладана, правда отпугивал он на этот раз не зверей. Люди не желали вспоминать свои сны, верить в них — и Агата намеренно воссоздал ту обстановку, почти перестав выходить на улицы Ярнама. После того, как его чуть не разорвали спущенные кем-то собаки, хранитель часовни стал гораздо печальнее и молчаливее. Да и некоторые уже совсем не стеснялись шипеть в тощую сутулую спину гадости. А он по-прежнему оставался слишком мягким, чтобы развернуться и ответить, лишь сильнее замыкаясь в себе и в круге тех немногих, кого смел назвать друзьями.

“Добрый Охотник, почему люди так жестоки?”

А потом пролилась кровь.

— Ярнамиты, — презрительно протянул хорошо знакомый Брегис голос, и один из зажавших её в тесном тупичке упал на мостовую, заливая камни багрянцем. — Всемером на одинокую женщину. Как низко пала чернь… Может, и правда уже начать называть вас скотом?

— Чё?! — обернувшись, мужчины наткнулись на холодный взгляд тёмных глаз и узнаваемый серебряный блеск волос. — Иди куда шёл, урод, — без прежней уверенности вякнул тот же человек и икнул, когда свет фонаря взблеснул на покрасневшей стали.

Теперь расклад точно был не в их пользу. Если сжавшей рукоять трости Охотницы они почти не боялись, забив страх наглостью, злобой и численным перевесом, то Серебряный Ворон был кем-то позубастее даже сейчас. Дурная слава Кейнхарста колыхалась за его спиной морозным плащом, пугая слабосилков, не ставших даже вервольфами.

— Если поторопитесь, то сможете спасти своего друга, — с глумливым сочувствием заметил рыцарь, и остальная компания запоздало чертыхнулась.

— Ах ты сука! — разъярившегося молодчика быстро задвинули за спину более благоразумные подельники.

— Будь ты проклят! Будьте вы оба прокляты! — они почти бегом, посекундно оглядываясь и осыпая бранью с безопасного, как им казалось, расстояния, уволокли раненного прочь. Ворон любезно им в этом не мешал, неспешно чистя свой коварный клинок.

— Раньше я не замечала в тебе такой жалости, — Брегис вышла на свет. — Стареешь.

— Ещё одно слово — и отправишься домой в мешке, — отозвался рыцарь, убрав оружие в ножны, и лениво улыбнулся. — Конечно, прозвище “Кровавый Ворон” безмерно льстит моему самолюбию, но цену за него я пока платить не готов.

— Тогда зачем вмешался?

— Ты бы убила их всех, — не вопрос, утверждение.

И он был прав. Между своими жизнью и честью и чужими Охотница выбрала бы первое, даже не раздумывая. И точно обратилась бы кровавой пугалкой для ярнамитов, объединяя их под знамёнами Церкви.

— Отсрочка?

— Отсрочка, — а вот Ворон этой самой пугалкой был давно, так что вмешательством лишь добавил штрих к своей репутации. — Прости, провожать не буду.

— Ну да, ну да…

Они оба знали, что рыцарь не вернётся к своим делам, пока не убедится, что драгоценная Избранница добралась домой.

Искра брошена.

***

Он ощущал, как струны Ярнама звучали всё резче, тревожнее. Чувствовал зревшую в гулком камне стылую гниль. По границам сознания заострённой рябью пробегало клокотание агрессии, взращиваемой ненасытными в слабых сердцах, отданных ядовитой зависти.

И тем ярче сияли чистые огни живых душ, что остались верны.

Не ему — себе.

Он знал, что Эйлин написала пропитанное терпкой, почти материнской любовью завещание, надёжно спрятав до должной поры.

Он знал, что Ворон пообещал увезти Арианну из Ярнама, когда всё закончится.

Он знал, что Агата готовился укрывать людей в часовне, что была совсем не такой уязвимой, как тогда.

Он знал, что Гаскойн собрался вернуть все долги, даже не случившиеся, надсадно пылая тёмной решимостью среди гнилого озера фанатичной злобы.

Он знал, что Джура готовил уличных отморозков к беспорядкам, плеща едкой усталостью.

Он знал, что Брегис не спрячется, не отсидится за чужими спинами.

И никто из них не звал его. Не спрашивал совета. Эти люди молча готовились воевать с людьми, не надеясь на высшую помощь, в отличие от врагов. Само происходящее было диким, безумным, неправильным. От этого искра горчила иронией и шипела едкой злобой. Искра не удивлялась происходящему, бросая в сознание раскалённые капли прошлого. И он не удивлялся. И смог наконец ответить родной крови на вопрос, что та уронила в мир вечность назад:

“Могут ли боги чувствовать грусть?”