Хью.

Так звали человека, которым он когда-то был. Это имя просочилось на узкие улицы Ярнама. Этим именем его нарекли повторно. И к четырём ярким, сильным огням веры начали присоединяться иные. Кто-то горел жадно, но быстро и пусто. Кто-то упорно тлел, чтобы воссиять звездой, краем разума услышав голос непостижимого. Кто-то лениво вспыхивал и гас, сообразно с желанием и потребностью. Кто-то начинал верить вопреки, порою внося острый грохот агрессии в чужие песни.

Кто-то просил о помощи — и он иногда приходил. К страдавшим, отчаявшимся душам, касаясь их, зажигая новое пламя надежды и веры. Его начали любить — и струны океана тихо пели ответную песню любви. Его пытались ненавидеть — но это не могло достичь глубин покоя, рассыпаясь иссохшими косточками неважного. Ибо ненавидевшие были полны грязного ила зависти и страха, их души не пели, гармония протестующе дрожала волнами от их затхлого сквозняка. Но что ему дно, если вокруг — космос?

Только одно оставалось неизменным.

Брегис.

Его светоч, сияющая столь пронзительно-ярко, что остальные на её фоне казались рассыпанным по песку бисером. Даже четверо.

Потому что она любила его. Чисто и беззаветно, помня смертного, сумев принять и полюбить Великого.

А потом он явился в обитель Эйлин, шагнув на порог почти человеком.

— Привет, Брегис, — дорогое искре имя напевно чирикнуло дельфиньей трелью. — Здравствуй, Эйлин, — второе имя отозвалось чаячьим криком.

Он научился говорить для слабого человеческого разума. Сознание долго не могло найти, чем так причиняет боль, пока мир сам не дал подсказку, отозвавшись снисходительным шепчущим смешком Могущественного — Идона: живое слышит жизнь.

— Ну здравствуй, красавец, — щекотно хмыкнула старая Охотница, звонко плеснув весёлым предвкушением. И не прогадала — Брегис смотрела на него, широко распахнув отражение своей души. Медленно поднялась. Осторожно шагнула вперёд.

И молча бросилась вперёд, заключив Хью в крепкие, ничем не сдерживаемые объятия.

Точно такой же, каким она видела его в последний раз. Только кожа так и осталась черна и холодна на ощупь, поблёскивая тёмным багрянцем и сливаясь с очертаниями одежды, да тусклая зелень навечно растворилась в изумрудном сиянии без белка.

Его захлестнуло искристой песней счастья, окружило и согрело до самой сердцевины упрямой искры, что звонко и чисто запела в ответ, пройдя мерцающей волной по сознанию и дальше, в мир, который он сегодня полюбил до конца, всем океаном оживших струн. За то, что здесь живут те, кого он любит. За то, что здесь живёт Брегис, которая тоже любит его. И голоса Старших не мешали эгоистичной мелодии молодой души с памятью человека.

— Эй, парень, хочешь, чтобы вся округа сейчас в обморок похлопалась? У тебя две лишние пары глаз вылезли, кстати.

========== Последствия жизни ==========

В мире покоя колыхалась тихая вечность. В мире людей годы шли своим чередом. Ему больше не составляло труда пребывать везде. Тягучая неторопливость умиротворённой тишины — и полноводная, никогда не смолкавшая река жизни. Он научился скользить между ними отголосками сущности, просачиваться меж струн дыханием океана, больше не разрывая границы болезненным камнепадом неумелости.

Серебряный Ворон Кейнхарста, не ставший Кровавым, всё так же верно служил своей Королеве, что стала пятой Говорившей. Искра помнила одинокую стройную фигурку на троне, помнила казавшийся слишком тяжёлым для тонкой шеи глухой шлем.

Ныне же Аннализа представляла из себя статную женщину в самом расцвете лет, твёрдой рукой державшую знать Кейнхарста за горло. Её авторитет был неоспорим. Просившая дитя от Великого, она не желала верить, что в случае успеха будет обречена на муки безумия и гибель. И тогда он коснулся высокого лба, вытолкнув из глубин искры образ женщины, познавшей эту непосильную ношу.

И оставил тяжело дышавшую Королеву, утиравшую из-под тонкого носа красные капли.

Не было охоты на “особую” кровь, не было крестового похода Палачей. Кейнхарст продолжал жить своей закрытой жизнью мятежной элиты, которую никто не смел тронуть.

Маленькая девочка свято хранила свой самый главный секрет: иногда она видела за окном чёрную глубину космоса, напевавшую загрустившему ребёнку сказки о неведомом. Теперь он не приходил к подросшей, начавшей распускаться звонким цветком девушке, но мимолетное касание поддержки простирал уже над обеими сёстрами, сиявшими игристыми огоньками скромной, бескорыстной веры.

Часовня Идона по-прежнему носила имя Могущественного, а Многий продолжал свой незримый отдых на её кровле. Их песни были иными — более холодными и глубокими, простирались далеко в бесконечность изменчивых струн. Они не мешали его океану вплетаться в узор познания, с рокочущим плеском лени наблюдали, как люди в стенах часовни начали обращаться не только к Идону, но и к Хью. Он не лез в жизнь города своей сутью, не рушил бурливыми порывами равновесие — и повод одёрнуть молодое сознание не тревожил бездонную зыбь Старших.

Неприязнь третьей, Общающейся, растворилась в колком равнодушии уже давно. Она тоже помнила образ человека, его ненависть к Великим и радость её убийства. Но искра памяти не возрождала смертного, и настороженные струны сыграли штиль, стерев колыхание интереса к новой душе.

Людская вера приходит и уходит, они — остаются. Всегда.

Уже слишком древние, чтобы им действительно было что-то делить с этим Младшим.

Только люди почему-то считали иначе.

***

— Ворона старая, открывай! — грохот от чужого тяжёлого кулака разнёсся по дому, и Эйлин с Брегис недоумённо переглянулись. Этот голос они ожидали услышать менее всего.

— Открывай, я знаю, что ты там! — ещё один удар в дверь.

— Гаскойн, совсем что ли озверел? — годы не пощадили старую Охотницу, полностью выбелив некогда смоляные пряди, высушили тело, вплотную принялись за силы — но ещё не добрались до крепкого духа.

— Я тебе сейчас окно вышибу, — с угрозой прорычало с той стороны, и вскоре иссечённая морщинами физиономия всё ещё крепкого мужчины в годах действительно нарисовалась за мутноватым стеклом. Вот только не было в ней той исступлённой агрессии, с которой отец счастливого семейства ломился в дом.

“Разговор есть”, — беззвучно шевельнулись губы, а в следующий миг всё ещё мощная глотка грохнула:

— Ну?!

— Не ори, мудак старый, како… — стоило Эйлин убрать засов и щёлкнуть замком, как её чуть было не снесло бесцеремонным вторженцем.

— Эй! — старость — не старость, а оружие под рукой женщина держала.

Дверь с грохотом захлопнулась, и Гаскойн угрюмо огляделся, смерив взглядом напряжённо застывшую на пороге Брегис с тростью и двуствольным пистолетом — “сувениром” от Ворона в честь посещения Кейнхарста.

— Будет неплохо, если иногда отсюда будет раздаваться грохот, — сообщил он, аккуратно пытаясь отвести от себя клинок Эйлин, после чего заорал. — Убери от меня свою палку, старуха!

Брегис моргнула — а затем по лестнице в подвал загрохотало ведро с несколькими швабрами.

— Труба церковная, — поморщилась старая Охотница и кивнула в сторону всё того же подвала. — За кой явился?

— Пусть соплячка твоя выходит! — раздался в ответ рёв, и Гаскойн, согнувшись чуть ли не в три погибели, последовал за женщинами, не забыв от души треснуть в стенку оставшейся шваброй. — Пусть вылезает, разговор к ней у меня! Я ей покажу, как умы неокрепшие совращать!