Мел умел сглаживать конфликты между Одри и студийными верхами. Но и он ничего не добился. Джек Л. Уорнер был добр и великодушен, но из всех властителей Голливуда он наиболее решительно отказывался идти на поводу капризных звезд. Попытки Мела успокоить нервы Одри или заверить ее, что благодаря усовершенствованной технике дублирования никто не заметит никаких недостатков в eё исполнении, были встречены взрывом гнева. Генри Роджерс, eё советник по «паблик рилейшенз», истолковал эти стычки между Одри и Мелом как проявление сложностей, возникших в их семейных отношениях.
Одри также беспокоило то, что она может показаться непривлекательной в роли ковент-гарденской цветочницы, и потому попыталась несколько «пригладить» ту реалистическую неопрятность, которая ей навязывалась образом Элизы. Она позволила нанести себе на щеки грязные пятна, но настаивала на том, чтобы эта грязь не слишком портила eё облик. И вновь руководство студии резко возразило. Одетая в грязные и потрепанные юбки, Одри ползала на коленях по студийному булыжнику, посыпанному уличной пылью, и собирала монеты, презрительно брошенные профессором Хиггинсом. Ей пришлось вычернить ногти и вымазать грязью тыльную сторону ладоней. Какое же облегчение ей доставил переезд в дом Хиггинса!
Кто-то из съемочной группы заметил, что Одри глотает таблетки. «Больна?» – спросил он. «Это для того, чтобы у меня покраснел язык, – ответила она. – Он должен быть жутко малиновым, когда я покажу его профессору Хиггинсу». Через несколько минут, столкнувшись с насмехающимся над ней профессором фонетики, Элиза выкрикнула: «Я не буду больше повторять гласные. Я их знала до того, как пришла сюда». И непослушная девица высунула свой ярко-красный язык.
Битон говорил позднее, что Одри напрасно согласилась на роль Элизы. Это была не eё роль. Главное свое испытание цветочница проходит на балу, но Одри выглядела куда неуместнее на мостовой Ковент Гардена, чем в великолепном белом платье на балу, где она в ярком свете люстр являет свое новое "я", исполненное особого очарования и элегантности. Первые сцены, в которых появляется Элиза Дулитл, пожалуй, самые неудачные у Одри. Она чувствовала себя чужой в этой обстановке и чужой в этой роли. Образ противоречил главным чертам характера Одри. Диапазон eё актерских средств значительно расширился, но и это не помогало. Ее расстраивала ускользнувшая возможность показать себя в туалетах «от Битона», так как гардероб Элизы был предельно ограничен до того дня, когда куколка превращается в бабочку. В мастерской Битона она с завистью смотрела на модели, предназначенные для «великосветских статистов». «Моя прекрасная леди» стал одним из последних фильмов, над которым работала целая армия голливудских специалистов: десятки женщин наносили последние штрихи в костюмах конца XIX столетия – пришивали эгретки к тюрбанам, приметывали фальшивые драгоценности, пришпиливали букетики искусственных пармских фиалок к корсажам, колдовали с ярдами причудливых кружев и лент и даже украшали зонтики элегантных дам бомонда. Одри оставалось лишь «слюнки пускать», глядя на все это великолепие. Она сказала Битону: «Я не хочу играть Элизу. У нeё очень мало красивых платьев. Я хочу, чтобы меня видели в этих».
В порыве сожаления она начала примерять экзотические шляпы и набрасывать на плечи шелковые шали, а потом, набравшись храбрости, проскользнула в гардеробную и вышла оттуда в одеянии светской дамы. Она стала прохаживаться между рабочими столами, а портнихи приветствовали eё восторженными восклицаниями и аплодисментами, подобно посетителям на парижской демонстрации мод. В конце концов Джек Л. Уорнер позволил Одри сфотографироваться в туалетах из «Моей прекрасной леди». Это была одна из лучших подборок фотографий Одри. Всякий, видевший снимки, не мог не признать eё самой красивой женщиной своего времени. Она же всегда была склонна к самоуничижению, и eё не могли убедить в противоположном ничьи слова. Свои глаза она считала «слишком маленькими». Что же касается подбородка – ну, вы можете сами убедиться, взглянув на фотографию. Однажды она появилась на пороге дома своей швейцарской соседки Дорис Бриннер (бывшей жены Юла Бриннера и одной из eё ближайших подруг) и продемонстрировала ей прославленное лицо Хепберн без косметики для того, чтобы подруга смогла его оценить. «Ну, посмотри, какое оно квадратное», – сказала Одри. После этого Дорис Бриннер прозвала Одри «Квадратиком». Но теперь, когда она взглянула на свое отражение в зеркале моды Битона, все eё сомнения исчезли. «Все время, как я себя помню, я хотела быть красивой, – писала она в благодарственном письме. – Глядя на эти фотоснимки вчера вечером, я поняла, что пусть ненадолго, но я стала действительно красивой – и только благодаря Вам».
Ее взаимоотношения с Рексом Харрисоном были дружественными, но не отличались особой теплотой. Харрисон считал «Мою прекрасную леди» своим фильмом, и, возможно, не без основания. Он не уступал Одри в этом актерском соревновании и, конечно, одержал безусловную победу в состязании певческом. Рекс не сводил недоверчивого взгляда с Джорджа Кьюкора, помня о его репутации «женского режиссёpа», снявшего свои лучшие фильмы с участием Гарбо, Нормы Ширер, Кэтрин Хепберн. Кьюкор устал заверять Рекса в том, что он не станет продвигать Одри в ущерб другим участникам постановки. Все это, конечно, не придавало уверенности Одри в своих силах.
Все, работавшие над фильмом, стремились к абсолютному совершенству. А Рекс Харрисон прилагал невероятные усилия, отрабатывая свои сцены, чем причинял постоянное беспокойство окружающим. Число дублей возрастало до бесконечности. Это было неудобно для Одри, и, вероятно, именно поэтому в первых эпизодах она играет с математической точностью, а не с характерной для нeё спонтанностью. Баронесса ван Хеемстра сказала Битону, что eё дочь «живет на нервах».
Она только что завершила съемки эпизода песней «Это будет прекрасно!» под предварительно сделанную запись. Съемки шли на закрытой площадке, куда не допускались никакие посетители, кроме Мела Феррера. Кьюкор пригласил Одри в гримерную, чтобы сообщить, что президент Кеннеди тяжело ранен в Далласе и его жизнь под угрозой. Одри упала на кровать и закрыла лицо руками, возможно вспомнив о том, что, подобно Мэрилин Монро, она всего несколько месяцев назад пела «Happy Birthday» президенту США. Затем она встала: «Мы должны сообщить съемочной группе… Мы должны что-то сказать!»
По воспоминаниям Кьюкора, она решительно подошла к ассистенту режиссёpа, «взяла у него из рук громкоговоритель и в широченной юбке лондонской цветочницы влезла на стул». Съемочная группа застыла от неожиданности. Негромким, напряженным, но очень четким голосом Одри сообщила страшную новость, призвала всех к двухминутному молчанию: «Пожалуйста, помолитесь или сделайте то, что считаете наиболее уместным». Она сошла со стула и опустилась на колени среди декораций, изображавших мостовую у Ковент Гардена. Прижавшись лбом к спинке стула, она молилась. «Пусть он покоится с миром, – произнесла Одри. – Да будет Господь милосерден к его душе и к нам». А затем, словно в каком-то трансе, актриса пошла в гримерную. Заглянув туда через несколько минут, Кьюкор увидел, что она рыдает… Как потом призналась сама Одри, в той ситуации сыграла свою роль и "традиция, существовавшая в театрах Англии и Америки, по которой актриса или актер, исполнявшие главные роли в спектакле, сообщали труппе о трагических событиях. «Я сделала только то, что от меня требовал обычай».
Особенно изнуряли актрису разные мелочи. Постоянно вокруг нeё суетился Сесиль Битон.
«Пряди волос должны быть уложены то так, то этак, – описывал он сам свою работу над Элизой, – ресницы то длиннее, то короче; нужно подобрать брошь или брелок». Кьюкор, которого страшно давил Джек Л. Уорнер, не собирался рисковать – все должно перепроверяться и необходимо делать запасные дубли «на всякий случай». Одри требовала черный экран, чтобы eё не отвлекали никакие передвижения за пределами съемочной площадки. Всем участникам было запрещено входить в поле eё зрения не только при съемке, но и во время репетиций. На дверь бунгало с гримерной Одри прибили табличку: «Без разрешения не входить!» Здание обнесли невысоким забором, будто бы для того, чтобы eё собачка никуда не могла убежать.
