Увы, полностью изолированных миров не существует. Реальность врывается даже в сны самых скрытных людей, та неприкрытая реальность страшного мира, которая готова разорвать, раскромсать в клочья маленькие и уютные индивидуальные мирки. Поэты обычно бывают особо ранимы и чувствительны. И порой они затыкают уши, чтобы не слышать обыденной пошлости и закрывают глаза на фальшь и банальность, – на всё то, что так присуще общественным стадам. Чётко осознавая и слыша звуки и дыхание иного, внутреннего, мира, поэты живут, будто люди с ободранной кожей: впитывают, как губки, внутрь себя боль окружающего пространства. И плачут, когда с мира слезает краска, обнажая голый скелет.
Любой поэт долго не может выносить поэтического состояния, своей повышенной эмоциональной чувствительности, одновременно пребывая и здесь, и где-то ещё. Рано или поздно, поэты… Или полностью уходят в иной, нереальный, ими созданный мир, который почти не соприкасается не только с миром пресловутой реальности – но порой даже с миром разума, или… умирают. По житейским соображениям, это происходит вроде бы от других причин, и всегда слишком рано. Поэт может либо свихнуться, либо умереть.
Он…умирал.
Конечно, был и третий путь. Весьма болезненный: можно полностью переродиться. Стать "в лучшем случае" философом или прозаиком. А в худшем… Сердце поэта покроется грубой коркой, налётом пошлости, а сам человек скатится в пропасть праздных чувств и грубых развлечений. «Дети индиго»… Странный термин. Такие люди были всегда. Если прочитать внимательней биографии поэтов прошедших времён.
Он не знал о третьем пути. Он умирал. Умирал честно. Маяковский, «такой большой и такой ненужный», должно быть, испытывал это. Испытывал, наверное, и Блок… "Как тяжко мертвецу среди людей живым и страстным притворяться"… Бывают в жизни моменты, когда, чтобы переродиться, необходимо отказаться от всего, даже от самого себя. Большинству это сделать мешает чувство собственной важности, а к смерти толкает боязнь этой самой смерти.
Но он ничего не боялся. И был готов к смерти. Сердце разрывалось от боли, грусти и тотального одиночества. Голова разламывалась от переживаний былого, сотню раз проносящихся в сознании. И от всего этого хотелось выть, или вскочить и треснуться головой о стену… Потом и это прошло. И долгие месяцы он пролёживал сутками на диване, глядя в потолок и чувствуя, как куда-то в бесконечные миры Вселенной из него вытекают последние силы.
Наконец, ему стало по-настоящему всё равно. Низ, самое дно. Всё умерло, исчерпано. Изжито. И вывернуто наизнанку. Пусто. Никаких воспоминаний, никакой боли. Вот уже совсем нечего отдать из себя этому миру. Полная апатия. Полный нереал. Взгляд уходящей души на безымянное тело, одиноко распластанное на кровати…
Это было давно. Будто бы и не с ним вовсе. Может, единственным спасением было именно то, что он вот так, до беспредела, был безразличен даже самому себе. И Судьбе стало не интересно его убивать.
И потому, он получил второе рождение. Не умирая…
Может, это случилось, а может, этого никогда не было. А может, это просто было, но много веков тому назад. И не с ним… Не будем вдаваться в подробности. Это был просто рассказ для дамы.
А сейчас, Андрей вновь подошел к реке, набрал полную пригоршню воды. Он несколько раз умылся, вновь ощущая приятную, бодрящую прохладу. Поднялся от реки на пригорок, потянулся, расправил плечи, а потом запел гортанную и плавную шиваистскую мантру. Немного погодя, Андрей взглянул на солнце, которое стояло уже довольно высоко над горизонтом, и направился обратно. К палаточному лагерю.
Он подумал, что, скорее всего, не зря ему припомнилась такая далекая, совсем забытая, наивная поэтическая история. Которой, быть может, сопутствовали немного странные молодые люди, тусовки, споры, поиск истины… Многие из них, этих людей, действительно «смещали», как говорят сейчас начитавшиеся Кастанеды, его «точку сборки». И потому, в их сборище он нередко испытывал весьма странные ощущения, и такие же странные события и явления сопутствовали тогда его жизни. Где всё это было потом? Почему так давно ничего не происходило?
Хорошие вопросы… Не всё отмерено и взвешено, и не у всего есть цена. У необычных явлений нет смысла, оправдания и объяснений. Просто, они случаются.
Ещё вдалеке от большой поляны, Андрей почувствовал, что природа и энергетика этих мест в чём-то сильно изменилась. Он смутно уловил непонятное напряжение, разлитое в воздухе. А подойдя поближе, отчётливо услышал шум, отдалённый гул голосов. Они раздавались повсюду, с этой стороны окружающего поляну леса. И это означало, что ряды эзотериков стремительно пополнялись. Прибыли новые люди.
И что-то здесь, похоже, должно будет произойти. Не может быть иначе. Неизбежность и неотвратимость событий, почти не касаемых внешнего плана, но столь чувствительных для души… Он предчувствовал их.
А вскоре, он увидел воочию грандиозные перемены. Людей было много, очень много.
"Ну вот, теперь и официальное открытие сходки во имя спасения человечества не за горами"– мысленно усмехнулся Андрей, разгоняя странность ощущений.
Он подошел к главному костру, сразу и здесь заметив новизну: теперь на широкой, полого спускающейся вниз, ветви дерева, была закреплена суровая толстая верёвка. На ней висел огромный колокол. «Именно он, вероятно, будет в дальнейшем возвещать всеобщие эзотерические сборы», – догадался Андрей.
Он стал в стороне от костра, но всё же на виду у многих. Чувствуя, что за ним наблюдают, демонстративно достал из холщовой сумки слегка мятый пряник. Перекрестил его три раза, прочёл шёпотом защитную молитву и начал есть, откусывая по маленькому кусочку. Съел его, так сказать, для подкрепления бодрости духа.
Пряник был не простой. Андрея угостил один хороший человек, с которым он вчера встретился. Он пошел за хлебом в маленький магазинчик: в посёлке был день хлебного привоза. И, по своему обыкновению, разговорился со случайным попутчиком, которого догнал по дороге: вместе веселей идти. Тот человек оказался местным. Жил здесь, но в другом посёлке, ещё дальше затерянном в горах. Шел навестить знакомых. Этот «горец» рассказал Андрею несколько смешных баек про лесников, про заблудившихся в лесу туристов и про здешнее домашнее вино. И напоследок угостил Андрея пряником. Хороший то был попутчик. Интересный, с лукавой смешинкой и неторопливым, напевным говором.
"Интересно, откуда этот "гад в хорошем смысле этого слова", как сказал однажды о совсем другом человеке один из странных моих знакомых, свежие пряники здесь берёт… Хотя, ближайшая пекарня – километрах, эдак, в шестидесяти отсюда? Из праны их ваяет, что ли? Но тогда это просто "праник" какой-то», – подумал сейчас Андрей, задумчиво жуя этот самый «праник».
В лагере тем временем слышалось звяканье кастрюль и мисок у костра, стук ударов камня по колышку чуть в отдалении. Повсюду ставились новые палатки, и также всюду были набросаны кучи рюкзаков и сумок. Люди въезжали массово. Из-под каждого куста в ответ на приветствие Андрея раздавалось всё новое и новое "здравствуйте". Кто-то только расчехлял колышки для растяжек, а кто-то уже складывал внутрь красиво и ровно поставленной палатки одеяла и остальные вещи. Заглянув к себе, в свою палатку, почти по всем сторонам которой теперь обнаружились новые шатры, Андрей не увидел там своего недавнего знакомого, паренька, пришедшего вместе с ним на эту странную поляну. Того, которого теперь все называли здесь Ареем, с его легкого посыла. Не было парнишки и у костра: по-видимому, недавно проснувшись от шума, он ушел куда-нибудь прогуляться. Андрей и сам решил где-нибудь побродить, пока люди располагаются.
И отправился по направлению к Лысой горе. Перейдя поляну наискосок, он миновал первый крутой подъем. Но, выше и выше не пошел, а спустился влево, в низину, и пошел все дальше и дальше по наезженной тракторами грунтовке. Немного погодя, внезапно и не вовремя, надвинулись тучи, быстро затянувшие всё небо, и начался сильный, проливной дождь.
