Энакин сглатывает ком в горле.

— Ладно.

***

Они сидят вместе на их старом потрепанном диване и видят лицо Энакина, смотрящее на них с экрана телевизора. Фотография, которую выбрали для телепередачи, сделана в день его присяги. Он в форме, отдает честь и воодушевленно улыбается в камеру, выглядя беспомощно очаровательным и харизматичным. Энакин помнит, что тот день казался ему лучшим днем в жизни, но теперь он не может вспомнить те ощущения. Теперь все, что он чувствует, это болезненная пустота в груди, которую, как он думает, можно назвать горем.

«Годовщина исчезновения корусансткого детектива», — гласит надпись на экране. Показали интервью с его коллегами и дали хронику событий перед его исчезновением. Квин в эфире выдал искреннюю речь о том, как они не прекращали его искать — как они все еще надеются, что Энакин где-то там, что он жив. Энакина от этого тошнит.

Оби-Ван сбоку от него неподвижен.

— Что мы можем сделать? — спрашивает он. Никто из них не ожидал, что этот день действительно настанет. — Сесть в машину и… сбежать?

Энакин угрюмо вздыхает.

— Отсюда есть только одна дорога; они уже установили заграждения. Мы не сможем проехать.

— Так значит… это все? — голос Кеноби звучит опустошенно — именно так, как себя чувствует Энакин. — Мы просто будем сидеть здесь и ждать, пока они придут?

Они могли бы. Они могли бы сидеть здесь на этом диване и ждать неизбежного. Они могли бы пойти навстречу и, может, к Энакину отнеслись бы помягче. Может, Оби-Вана бы отдали под суд, вместо того, чтобы однажды обнаружить его в камере мертвым и заявить, что это суицид, хотя все знают, что так маскируются полицейские убийства.

Но если так… что тогда? Где они окажутся? С количеством трупов, висящих на Оби-Ване, ни один судья в мире не вынесет приговор мягче казни. Может, если он пойдет на сделку с прокурором, его приговорят к заключению в тюрьме особого режима, которое будет длиться, пока его не убьют там. Может, его упекут в психушку, если признают невменяемым. А Энакин? Энакин никогда не сможет вернуться к прежней жизни. Ему не позволят. Его тоже ждет жизнь в цепях. Сидеть в тюрьме или гнить где-нибудь в лечебнице, пока кто-то будет пытаться его починить.

Они загнаны в угол, и от этой мысли у Энакина будто открывается второе дыхание. Злость, пылающая где-то животе, обжигает внутренности и заставляет мозги шевелиться. Он отказывается складывать руки и вести себя спокойно, уподобившись агнцу на заклание. Он отказывается позволить причинить вред Оби-Вану.

— Нет, — резко произносит он, вскакивая с дивана так быстро, что Кеноби вздрагивает. — Нет, мы не будем.

— Энакин, что, по-твоему, мы можем сделать? Ты сам сказал, мы не можем бежать…

— Нет, мы можем, — отвечает Энакин, расхаживая перед диваном с маниакальной энергичностью. — Точнее, ты можешь.

Теперь уже Оби-Ван поднимается на ноги, и выражение его лица меняется с апатичного на злое.

— Нет, — заявляет он. — Нет, Энакин. Мы говорили об этом, я тебя здесь не оставлю. Я отказываюсь оставлять тебя.

— Ты должен! — настаивает Энакин, хватая Кеноби за плечи. — Они убьют тебя, если ты останешься; ты должен бежать.

— Тогда бежим со мной. Убежим вместе, Энакин.

Он видит отчаяние в глазах Оби-Вана, слышит его в голосе.

Энакин качает головой, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы.

— Я не могу, Оби-Ван. Я не могу. Ты знаешь эти горы, я — нет. Я буду только тормозить тебя. Мы оба это знаем.

— Энакин, пожалуйста, не делай этого, — просит Оби-Ван, и Энакин чувствует себя так, будто его потрошат. Будто кто-то сует руку внутрь и вырывает сердце из его груди. Есть дюжина разных метафор, которые не смогут даже приблизительно описать ту агонию, что он ощущает от мысли о расставании. От осознания того, что у них нет другого выбора. — Пожалуйста, пожалуйста.

— Пожалуйста, беги, Оби-Ван, — говорит Энакин, самого себя удивляя тем, как спокойно ему удается говорить. — Беги. Я подожду здесь, и я… Я отвлеку их. Они не причинят мне боли.

Оби-Ван стонет, словно раненый, и страстно, отчаянно целует Энакина. Тот чувствует на губах соленый вкус слез, слышит, как прерывается дыхание Кеноби, когда он пытается вдохнуть.

— Я вернусь за тобой, — горячо шепчет он. Его голос звучит так, будто он вот-вот сломается. — Клянусь, я вернусь за тобой.

— Я дождусь, — отвечает Энакин. — Обещаю, Оби-Ван, я буду ждать. Как бы долго мне ни пришлось.

— Я люблю тебя, — шепчет Энакин в пустоту, слыша, как хлопает дверь, закрываясь за Оби-Ваном.

========== 31. ==========

Настоящее

Тишина, наступившая в детской, нервирует. Энакин не слышал выстрелов, но близнецы такие маленькие, такие хрупкие. Оби-Вану бы с легкостью удалось ранить их даже без использования оружия если бы он решил выразить на них свое недовольство несговорчивостью Энакина. Энакин понятия не имеет, как долго он сможет выдержать, не зная, что происходит в другой комнате.

Надавливая основанием ладони на рану и стискивая зубы от боли, которую приносит это действие, Энакин изо всех сил старается встать на здоровую ногу. Больная только удерживает его вес, вынуждая тяжело опереться на что угодно, на что только можно, ковыляя к двери. За ним тянется кровавая дорожка — свидетельство его упорства. К моменту, когда он добирается до входа, он тяжело дышит, а горячие слезы жгут глаза. Боль мучительна; но он не позволит ей остановить его.

Останавливаясь и опираясь на косяк, Энакин смотрит на открывшуюся перед ним картину. Оби-Ван нависает над кроваткой Люка, свободной рукой он играет с ребенком, а пистолет свободно болтается в другой руке. Он выглядит… сбитым с толку, словно Люк — пазл, который он не может собрать. Он и не сможет, как бы сильно ни старался. В любом случае ему не хватит деталей, и Энакин держит их близко к сердцу. Энакин не знает, как Оби-Ван отреагирует на известие о том, что это его дети, и не хочет узнавать, пока тот ведет себя ненормально.

У Энакина подгибаются ноги, утягивая его вниз, и небольшой неразберихи, возникшей при его попытке замедлить падение, достаточно, чтобы отвлечь внимание Кеноби от ребенка. Он отходит от кроватки, делает один рефлекторный шаг к Энакину, чтобы предложить помощь, но этот шаг кажется длиной в милю. Энакин не понимал всех этих разговоров Брехи о родительском инстинкте, но теперь до него дошло.

— Вот ты где, — говорит Оби-Ван, останавливая себя прежде, чем оказаться к нему еще ближе. Между его бровей залегла морщинка от неловкости, теперь Энакин узнает ее. Кеноби всегда волновался при виде его крови. — Мне было интересно, как долго ты будешь идти ко мне.

— Вот он я, — соглашается Энакин, возясь с рубашкой и снимая ее. Он чувствует взгляд Оби-Вана на себе, словно тысяча насекомых гудит под кожей, но уж лучше так, чем заливать кровью пол.

— Так вот почему ты со мной боролся? — спрашивает Кеноби, через плечо оглянувшись на кроватки.— Должен признаться, я не совсем понимаю. Эти… дети. Кто они тебе? Почему ты рисковал собой, чтобы защитить их?

Энакин вздыхает. Он не слишком удивлен — Оби-Ван никогда не выказывал особого сострадания к чему-то или к кому-то, напрямую с ним не связанному.

— Они всего лишь малыши, Оби-Ван. Они беспомощны, — пытается он объяснить. — Я был… Я… боюсь за них. Ты опасен, и мы оба это знаем. Я не догадывался, что ты можешь сделать, если найдешь их.

— Я бы ничего не сделал; они для меня ничто. Вот чего я не понимаю.

— Хочешь сказать, что, будь ты на моем месте, ты бы так не сделал? Если бы Асоке угрожала опасность, ты бы не попытался ее защитить?

Оби-Ван тихо цокает.

— Я знал Асоку еще младенцем. А ты знаешь этих детей сколько, три недели?

— Я несу за них ответственность! — восклицает Энакин и осознает, что промахнулся, едва произнеся эти слова. Он признал слабость — подставил хищнику брюхо. Оби-Ван кривит губы в победной улыбке, и Энакин буквально слышит, как захлопывается для него ловушка.