Это ради благого дела.
========== 17. ==========
Энакин совершенно не знает, сколько времени он проводит, укрывшись одеялами и свернувшись посреди кровати. На языке еще горчит вкус желчи, несмотря на то что он упрямо пытался избавиться от него в ванной, когда его наконец перестало тошнить, а пустоту в груди, кажется, ничем не заполнить. Он знает: это плата за то, что он сделал; за то, что попросил Оби-Вана о том, о чем, как он думал, никогда не попросит. Внутри как будто дыра, словно Энакин Скайуокер теперь — всего лишь ракушка, которой он когда-то гордо был.
Снизу он слышит, как открывается и закрывается подвальная дверь. Шаги становятся громче, фоном звучит царапанье собачьих когтей по деревянному полу, и знакомый скрип извещает его об открытии входной двери. Значит, Оби-Ван закончил со своим… делом… в подвале. Энакин представить себе не может, чтобы тот в середине процесса прервался на перекур; слишком уж много у него энтузиазма по этому поводу.
Вытащить себя из-под одеял оказывается куда сложнее, чем на самом деле должно было быть, но Энакин вынуждает себя вылезти. Пустота внутри вгрызается в него, и быть одному сейчас ему совсем не хочется. Компанию Оби-Вана он предпочтет отсутствию таковой, если это поможет заглушить пульсирующее гулкое ничто.
Он обнаруживает Кеноби на крыльце; тот вглядывается в лесную темноту, где собаки играют в замерзших зарослях. У него чистые руки, но на рубашке и брюках видны брызги крови. Волосы растрепались, несколько прядок выпало из обычно аккуратной укладки, челка спадает на лоб, а в пальцах зажата сигарета. Когда тот поворачивается навстречу Энакину, в его глазах заметна знакомая дикость. Он ничего не говорит — ждет, пока Энакин сделает первый шаг.
Энакин молча становится сбоку от него, хватает пачку сигарет и зажигалку с перил. Вытягивает одну сигарету и зажимает ее между губами, пытаясь прикурить дрожащими руками. Ничего не выходит — так сильно его трясет, — и он уже готов сдаться, когда Оби-Ван отбирает зажигалку и дает ему прикурить.
— Не знал, что ты куришь, — комментирует Оби-Ван, наконец нарушая молчание.
Энакин делает глубокую затяжку, давясь и закашливаясь сразу же. Он не курил с тех пор, как был подростком, и он растерял опыт.
— Я не курю.
Кеноби хмыкает, затягиваясь собственной сигаретой и выдыхая дым подальше от Энакина.
— Я тоже.
Они больше ничего не говорят. Глаза Энакина прикованы к лесной тьме, но он знает, что Оби-Ван внимательно смотрит на него. Он чувствует это — на шее волоски ощутимо встают дыбом. Он знаком с этим взглядом — у Кеноби есть привычка глядеть пристально, — но почему-то в этот раз взгляд практически невозможно игнорировать: это взгляд хищника, преследующего свою добычу.
Он винит во всем пустоту в груди, когда Оби-Ван выхватывает сигарету из его пальцев и тушит ее в небольшой пепельнице, стоящей на перилах; когда видит, как Оби-Ван тушит свою; когда не сопротивляется Оби-Вану, который поворачивает его спиной к перилам и кладет руки по обе стороны его бедер. Он винит во всем пустоту, когда подается навстречу его губам.
Все начинается медленно, неспешно, и табачный привкус почти такой же, как был во время их первого поцелуя на диване, в старой квартире Кеноби. Но только теперь Оби-Ван пьет с его губ смерть. Борода слегка царапает губы и щеки, а руки крепко вцепляются в бедра Энакина — в противовес мягкости поцелуя. Он скользит языком по нижней губе Энакина, и тот податливо открывает рот, обвивая руками шею Оби-Вана, потому что не знает, куда деть руки.
Тихий стон срывается с губ Оби-Вана, когда их языки встречаются, Энакин уступает контроль Оби-Вану и позволяет ему исследовать свой рот. Кеноби давит сильнее, наклоняется ближе, вплетая в поцелуй страсть, на которую Энакин тут же отвечает. Руки с его талии соскальзывают на задницу, и он все понимает, когда Оби-Ван вжимает его в себя, заставляя ногами обхватить за бедра и сильнее обнять за шею.
— Собаки… — выдыхает Энакин, на мгновения снова мысля рационально, пока Кеноби вносит его в дом.
— Знают, что им нельзя уходить, — отвечает Оби-Ван, осторожно опускаясь на диван и усаживая Энакина себе на колени.
Поцелуй длится недолго; они трутся бедрами, пока Оби-Ван легким толчком не сталкивает его с колен. Он ласково давит Энакину на плечи, опуская его вниз, пока тот не оказывается на коленях между его разведенных ног. Деревянный пол не очень удобен, как и рука, путающаяся в его волосах, толкающая его вниз — заставляя, наконец, опереться ладонями о бедра Оби-Вана, чтобы сохранить хоть какое-то подобие расстояния между ними.
Свободной рукой Кеноби нащупывает пояс своих брюк, расстегивая его ровно настолько, чтобы высвободить свой член. Он уже стоит, влажный и возбужденный, а на головке блестят первые капельки предэякулята, и Энакин застывает, увидев его.
Повисает долгая пауза, необычное спокойствие, и рука в волосах Энакина ослабляет хватку.
— Хей, все хорошо, милый. — Он слышит тихий проникновенный голос Оби-Вана будто из другой галактики. Ладонь, прежде державшая его, теперь мягко поглаживает по щеке. — Ты не обязан этого делать. Я не заставлю тебя.
Он мог бы сказать нет; Энакин точно это знает. Кеноби может испытывать на прочность неопределенные правила, но он уважает явно прочерченные границы. Если бы Энакин сказал «нет», его бы отпустили. Кеноби бы позволил ему спрятаться где угодно в доме и сам бы справился с проблемой, не задавая никаких вопросов. Слово уже чувствуется на кончике языка, и Оби-Ван пальцами чуть царапает его голову, и член тепло прижимается к щеке Энакина, и в ноздри ударяет запах мускуса — определенно Кеноби, — и Энакин почти произносит его имя. Почти.
Но он ничего не говорит, потому что пустота все еще выгрызает его изнутри. Он не хочет, чтобы Оби-Ван отпускал его; он не хочет оставаться наедине со своим горем и виной. Рука в волосах удерживает его от бесплотности, которую он чувствует, а голос Оби-Вана — прекрасный якорь, приковывающий его к здесь и сейчас. Так что вместо ответа он поворачивает голову именно так, чтобы осторожно коснуться губами основания члена Кеноби, мысленно улыбаясь тихом «ох», слетевшему с губ Оби-Вана от малейшего прикосновения. Пальцы тянут волосы сильнее, а когда Энакин смотрит на него, его глаза зажмурены.
Он оставляет легкие поцелуи по всей длине члена, беря его в руку и слизывая смазку с головки. Он целует еще раз, прежде чем провести языком по всей длине, увлажняя и снова крепко обхватывая член, накрывая ртом столько, сколько он вообще может принять.
С последнего раза, когда Энакин кому-то отсасывал, прошло довольно много времени — из-за того,что он застрял в этой хижине, но ритм вспомнить легко. Член Оби-Вана не поражает своей длиной и вполне удобно почти полностью помещается Энакину в рот, чтобы тот не задыхался, но он достаточно широк, так что Энакин чувствует, как устает держать челюсти открытыми. Отдаленно часть его сознания думает о том, что Кеноби чувствовал бы внутри него: желание растянуть и заполнить своим членом, — но Энакин резко отбрасывает эту мысль. Он, может, и не против это сделать, но это — совсем другое, и ему не кажется, что он уже к такому готов.
— Ох, ты так… Ах! Так хорош для меня, Энакин, — шипит Оби-Ван, еле слышно выдыхая проклятия, когда Энакин осторожно проводит по члену зубами. — Такой хороший мальчик. Давай, вот так.
Рука в волосах теперь не просто держит его — она направляет, ведет его, задавая ритм, от которого дыхание Кеноби учащается. Он заставляет Энакина взять глубже, чем Энакин бы хотел, но недостаточно, чтобы заставить его давиться. Он проводит по всей длине скользкой от слюны рукой, одновременно с этим двигая головой вверх-вниз.
— Ох, Энакин, кажется, я… — задыхается Кеноби, вскидывая бедра. До сих пор ему удавалось не толкаться навстречу рту Энакина — он куда более сдержан, чем некоторые бывшие любовники Энакина, — но его контроль, кажется, слабеет с приближением разрядки. — Твою мать… Ох, блядь, Энакин!
