– А он что?

– Он, понятно, не ожидал. Потерял равновесие и опрокинулся в ванну с бетоном. Но продолжал палить во все стороны, пока не увяз и пушку не выронил.

Костя указала пальцем на свою рану. – Там бетона было до краёв. Бетон густой, как сметана. Он за борта цепляется, встать хочет, и материт меня, на чём свет. У меня кровища из бока хлещет. Я испугалась, что он вылезет и добьёт меня.

– И что же ты сделала? – затаив дыхание, спросила Вера, – убежала?

Костя медленно помотала головой.

– Я пушку его подобрала и…

– И?..

– И выстрелила ему в морду, – засмеялась Костя, обнажая крепкие клычки. – Он всей тушей, включая башку, в бетон и ушёл. Буль-буль, и нет мента.

– Но ведь его обнаружат! Возможно, уже обнаружили! Тебя арестуют! – вырвалось у Веры.

– А вы бы на моём месте, как поступили? – склонив голову набок, спросила Костя. – Ведь он стопудово в живых бы меня не оставил. А то вдруг бы я на него показала? Ему это надо? Натешился бы и шпокнул, как пить дать. Выбора не было. Или он меня, или я его.

Следователь Севастьянова не нашлась, что ответить.

– Ладно, рассказывай дальше? – буркнула она.

– Оделась и ушла.

Вера вспомнила, что узелок с выпачканными кровью и глиной вещами Кости лежит у неё в багажнике, и подумала, что его надо немедленно сжечь.

– Вышла из бытовки, оглянулась, – продолжала Костя. – Вроде бы никого. Я пошла, куда глаза глядят, лишь бы от того места подальше. Вышла в поле. Шла, шла и упала. Голова закружилась. Слышу: где-то близко шоссе шумит. Но туда мне нельзя. Я заползла в лесочек, улеглась в канавку и вырубилась. До утра там лежала, потом мне повезло, вы подъехали. Во второй раз меня спасли. Спасибо вам. Вы добрая, потому что красивая. Красивые все добрые.

– А вот и не все, – возразила Вера. – Есть такие стервозы, а внешность хоть на обложку журнала. И мужчины от них без ума.

– Эти не красивые, а крашеные, – ответила Костя. – А под краской что? Баба Яга?

Обе рассмеялись.

– Погоди, – вспомнила Вера. – А пистолет где? Там же твои отпечатки. По ним тебя в два счёта найдут.

– Не найдут, если вы не сдадите, – усмехнулась Костя. – Пистолет я в надёжном месте зарыла. У вас, извиняюсь, сигареточки не найдётся?

Вера сходила вниз и принесла пачку «Мальборо». И закурила за компанию с Костей. Костя с жадностью выкурила сразу три штуки. Вера раздумывала, как поступить. Как блюститель закона, она обязана была сообщить в полицию обо всём, что услышала от Кости. Как женщина, она ей сочувствовала. Вера понимала, что новый срок может окончательно согнуть девчонку, разрушить её душу. Ещё лет шесть, восемь, и она станет «человеком зоны». Сейчас у неё есть шанс вернуться в социум, получить профессию, обрести семью. Костя смотрела на Веру и, казалось, читала её мысли.

– Решаете, что со мной делать? – Костя улыбнулась краем рта. – А вы не парьтесь. Я, как стемнеет, уйду. Одолжите мне только одежонки, не очень нужной, и забудьте про нашу встречу. А я про вас никогда не забуду, – в глазах у неё показались слёзы. – Я умею помнить добро.

– Одеть-то я тебя одену, – с души Севастьяновой будто сняли тяжёлый груз. Она тоже еле сдерживалась, чтоб не расплакаться. – Но куда ты пойдёшь? Деньги-то у тебя есть?

– Денег достаточно, – прикрыв веки, ответила Костя. – И «гостиниц» в Москве хватает. Можно, сестрёнка, я обниму тебя напоследок?

Вера кивнула, проглотив слёзы. Костя обняла её и нежно поцеловала в губы, а вечером, как обещала, исчезла. После этого случая Вера старалась не приближаться к даче Шилина. Там, впрочем, всё было тихо. Дача так и стояла недостроенная. Рабочие не появлялись. Участок зарастал травой. В посёлке говорили, что Шилин махнул на свою стройку рукой и вообще куда-то уехал из Москвы. С женой они были в разводе. Со службы ему позвонили пару раз и плюнули. Решили, что «Артемьич» ушёл в очередной запой. Шилин давно висел на волоске. Неподписанный приказ о его увольнении лежал у начальника в столе. Словом, никому бывший оперативник не был нужен, и никто его не искал. И Вера не стала поднимать волну. Она не сдала Костю.

Заключённая Севастьянова не заметила, как заснула, пропустила обед и ужин, и проспала до утра следующего дня. Утром её осмотрел врач, велел медсестре ещё раз смазать зелёнкой её разбитые во время истерики виски, коленки и локти. Затем Севастьянову вернули в камеру, а после обеда вызвали на допрос к следователю. Когда Веру вели по коридору, у неё дрожали колени. Она думала, что Крашенинникова сегодня рассчитается с ней за всё. Ведь именно из-за конфликта со следователем Севастьянову отправили в карцер. «Гестаповка, настоящая гестаповка», – твердила про себя Вера. Людмилу Крашенинникову она раньше знать не знала. Хотя та, встречаясь с ней в коридорах Следственного комитета, всегда деланно шарахалась в сторону, и глаза у неё становились испуганные, удивлённые и весёлые одновременно. Вера не могла понять почему, пока кто-то из «благожелателей» не сообщил ей, что у Дениса с Крашенинниковой роман. Веру это известие не то чтобы обидело, скорее огорошило. Она представить себе не могла, что её муж способен завести интрижку на стороне. Ей казалось, что Денису нравятся только старухи в чинах. Впрочем, и Крашенинникова была не так чтобы молода. Вера не поленилась прочесть её личное дело. И узнала, что той 37, что она окончила МГУ, начинала районным прокурором. Замужем не была, детей не имеет. Но уверенно идёт в гору. И всё потому, шепнули Вере те же «добрые люди», что была любовницей старого и очень влиятельного генерала. Тот генерал уже умер, но успел втиснуть свою протеже в Следственный комитет, где она зацепилась, и была на хорошем счету у начальства. Там же, в деле, Вера прочла адрес Крашенинниковой и узнала, что та живёт в соседнем корпусе их дома. Обманутой жене, в общем, всё это было безразлично, даже забавно. Она представить не могла, что её «пупсик» предаётся любовным утехам в ста метрах от семейного гнёздышка. С её точки зрения, Крашенинникова была разукрашенная мегера. Тощая, прямая, как струна. Всегда в безукоризненной форме, на высоких каблучищах. Волосы завитые и окрашенные в цвет меди. Иногда распущенные до плеч, иногда завёрнутые на затылке и схваченные заколками. Силуэт вроде ничего, но лицо… Лицо у Людмилы было широкое, нос толстый. Она его поджимала при разговоре, чтоб казался меньше. Кожа плохая. Рот, благодаря накачанным силиконом губам, выглядел непомерно большим, под стать носу, и бесформенным. Глаза злые, как у змеи. Впрочем, Крашенинникова на всех смотрела по-разному. При виде мужчин в погонах, её зелёные, как незрелые сливы, глазки затягивались мечтательной плёнкой, на женщин она смотрела кисло, постоянно сравнивая с собой. С подследственными Людмила Анатольевна не церемонилась. На допросах глаза её делались твёрдыми, как мороженые оливки, а порой вспыхивали жёлтым огнём, как газ в горелке. Вера Севастьянова и раньше вызывала у Крашенинниковой неприязнь. Теперь эта неприязнь превратилась в ярость. И, как всякий холерик, она не умела её скрыть. Да и не хотела. В кои-то веки повезло насладиться полной властью над соперницей, униженной, бесправной. Крашенинникова хотела бы видеть Веру лежащей в пыли у своих безукоризненных ног и умоляющей о пощаде.

– Ну, что, Севастьянова, попалась? – первым делом спросила следователь, присаживаясь на край стола и покачивая ногой. Ноги у Людмилы были, действительно, высший сорт, колготки дорогие, туфли чёрные, лаковые. Вроде бы обычные лодочки, но каблук, каблук…

Вера сидела вся в зелёнке, с заклеенными пластырем ссадинами на висках и на лбу, с выстриженными плешинами в волосах, в арестантской робе, и смотрела в пол.

– Будем говорить или будем в молчанку играть? – пошутила Крашенинникова и двумя пальцами резко подняла ей подбородок. Глаза женщин встретились. Вера представила себе их с Денисом голыми, кувыркающимися в постели и улыбнулась краем рта.

– А чего это нам так весело, а? Чего это мы зубы скалим? – рассвирепела Людмила. – Давай, рассказывай, как ублажала за деньги мужчин? Сколько их у тебя было? Молодых, старых, толстых, худых. Странно, что, что у тебя анализы в порядке. При таком образе жизни сифилис, ВИЧ – обыкновенное дело. Так сколько? Сто? Двести? Или, может, быть, тысячу?