– Давайте Гаврилову, – поморщившись, сказала Вера охраннику. Боль становилась нестерпимой. Она отошла в соседнюю комнатку, к умывальнику, пополоскать зуб, а когда вернулась, сразу поняла, почему у Гавриловой такая кличка – «Костя». Антонина Гаврилова, стоявшая руки по швам посреди её кабинета, походила не на женщину, а на остриженного наголо пацана, в потрёпанных джинсах, клетчатой рубашке, с закатанными рукавами и школьных ботинках, максимум тридцать третьего размера. В отличие от дебелой подруги, выпячивавшей свою сексуальность, Костя начисто была лишена женских прелестей. Почти плоская грудь, отсутствие бёдер, веснушки на лице, никогда не знавшем даже обычного крема, руки, покрытые цыпками, обкусанные ногти. Видно было, что Костя только по паспорту девушка, а, по сути, существо среднего пола, и в отличие от Ванды не создано для любви. У неё и повадки были, как у парня. Привычка сидеть нога на ногу, упрямая шея, суровый взгляд серых маленьких глаз. Из особых примет у неё были только брови, шелковистые, густые. Они то сосредотачивались к переносице, то расправлялись, а то удивлённо взлетали к вискам. Вера подумала, что разговорить напарницу Левицкой будет, пожалуй, ещё труднее, поэтому начала с ничего не значащего вопроса:

– Почему у вас такая кличка, «Костя»?

– Не помню, – пожала плечами Гаврилова. – В детдоме, наверное, дали. Так и пошло. Костя и Костя.

– Так вы детдомовская? – как бы, между прочим, спросила Вера. Она бегло ознакомилась с анкетными данными арестанток.

– А то. Мать от меня сразу в родилке отказалась.

– И вы не пытались её найти? И вас никто не удочерил?

– Нет.

– Замужем?

– Больно надо, – хмыкнула Гаврилова.

Вера задавала вопросы, ответы на которые её не интересовали. Они были не по делу, просто, чтоб «растопить лёд», понравиться арестантке.

– Такая симпатичная девушка и вдруг Костя?.. – продолжала бубнить Севастьянова, перечитывая заявление потерпевшей. «Я, Анфиса Никаноровна Цыбина, одна тысяча девятьсот тридцать шестого года, русская, – писала та. – Прошу привлечь к уголовной ответственности двух прохиндеек, из-за которых помер мой муж…»

– Да разве я симпатичная? – возразила Костя. – Вот вы – красавица, это да. Как с картины Айвазовского.

Вера вскинула голову и закусила губу, чтобы не рассмеяться. Во-первых, Айвазовский рисовал только море, а во-вторых, она прекрасно знала, что не слишком хороша собой. Во всяком случае, так считали все окружающие. Худая, длинноносая, а по темпераменту, меланхолик. В школе у неё дружка не было. В институте на Веру Севастьянову тоже никто не заглядывался. А ей нравились такие парни, о которых и мечтать было нечего. Например, Володька Правдин. Он был самый видный парень у них в ВЮЗИ. Высокий, синеглазый, с густыми светло-русыми волосами, с правильными чертами лица, и скромный, не хам, как другие, к тому же сложен, как Аполлон. Мечта всех девчонок. Но, говорили, что он женат. Когда Вера училась на первом курсе, Правдин уже заканчивал вуз. Он был не москвич, откуда-то из Сибири. Весной Правдин защитил диплом и уехал к жене в Питер.

К концу обучения Вера занялась собой: обрезала и завила волосы, стала краситься. И грудь у неё наметилась, и попа, и туфли она стала носить на каблуке. Но первый кавалер появился у неё только, когда она пришла на работу в органы. Денис Петрович Козлов, из Следственного комитета, её ровесник, но уже важняк. Вере он сразу не понравился, хотя многие находили его милым и чуточку старомодным. Козлов был молодой, да из ранних. Он был карьерист, и ничуть этого не стеснялся. Дружил только с теми, кто мог быть ему полезен, мог быть даже навязчив. Бесполезных людей не замечал, низко кланялся начальству, целовал ручки пожилым дамам. И те уверяли, что Денис прелесть, душка и хорош собой. Но Вера видела, что он совсем не хорош, и вообще не мужик, а мальчишка с тонкой шеей и лицом целлулоидного пупса. Глаза навыкате, рот, растянутый в вечной улыбке, оттопыренные уши. Денис, напротив, считал себя привлекательным голубоглазым блондином. Он очень следил за собой. Подкрашивал волосы ромашкой, ходил к косметичке и маникюрше. Но невест у него не было. Вернее были, но либо не местные, с рынка, либо нищие бюджетницы. Мать, Леокадия Львовна тщетно искала единственному сыну достойную пару, чтоб если не с приданым, то хотя бы с перспективой. Она искала, а нашёл босс. Севастьянова считалась толковым следаком. Не красавица, но умная, дисциплинированная, и вообще далеко пойдёт. Начальник указал Денису на Веру, и этого было достаточно. Через месяц они поженились. Любви между ними не было, было обоюдное желание прочно обустроить свой быт, не отличаться от других, чтоб спокойно шагать по служебной лестнице. Холостякам путь наверх был затруднителен. Фамилию Вера оставила свою, Севастьянова, чтоб не разводить семейственности. Матери Дениса, Леокадии Львовне, Вера не нравилась, но это… дело десятое.

– А чего вы смеётесь? – будто даже слегка обиделась Костя. – Сами что ли не знаете, какая вы? Супруг разве вам не говорил?

– Какая? – с юмором поинтересовалась Вера. Ей было забавно, что ещё придумает маленькая арестантка. Слово «супруг» она предпочла пропустить мимо ушей.

– Жаркая! – выпалила та, вспыхнув.

– Какая-какая? – засмеялась следователь.

– Жаркая, – повторила Костя, и глаза её увлажнились, – страстная, но…

– Что «но»? – спросила Вера строго.

– Но сами себя боитесь.

Далее продолжать разговор в таком духе было невозможно, и следователь Севастьянова перешла к делу. Показала ей заявление потерпевшей, стала задавать вопросы по существу. Что за фирма, от которой работали Гаврилова с Левицкой? Какой у неё телефон, адрес?

– Мамой клянусь, гражданин следователь, – била себя кулачком в грудь Костя. – Мамой, которой у меня никогда не было. Не знаю я ничего. Я хотела, что было забыть. Хотела новую жизнь начать, а тут Левицкая, как чёрт из табакерки. Мы с ней на зоне ни капельки не дружили. Она для меня старуха…

– Ну, какая же она старуха? Всего на три года меня старше, – заметила Вера, покосившись на Костю. Та опешила:

– На три?! Ну, извините, никак не поверю. Вам лет 26 от силы, а ей на вид все сорок.

– Ну, ладно, – вздохнула Вера, проглатывая и эту лесть, – рассказывайте дальше.

– Дальше встречаю её в городе. Мы в один день откину…

– Освободились из мест заключения, – помогла Вера.

– Ну, да. Она в четверг, а я в пятницу. Не знаю, где она две ночи ночевала, лично я, на плешке, на Каланчёвской, под вагоном. Замёрзла, как су… – Костя осеклась.

– Ну-ну, ближе к делу, – подбодрила её Севастьянова.

– Встретились, взяли бутылку для согрева, выпили в скверике. Джакузя и говорит…

– Джакузя?.. – удивилась Вера.

– Да Левицкая. Ванда Левицкая. Её на зоне Джакузей звали. Она всем брехала, что какой-то папик её в джакузи купал и сверху поливал из бутылки шампанским. А ещё пятки мёдом мазал и языком слизывал. Но мне Рыбка больше нравится. Мультик такой есть, про рыбку Ванду, может, видели?

Вера улыбнулась краем рта. Костя добродушно рассмеялась. Зубки у неё были ровные, с острыми клычками по бокам и розовыми дёснами, обнажавшимися при смехе. Такие зубы в народе зовут «волчьими».

– Продолжайте, Гаврилова, – кивнула Вера.

– Левицкая, значит, и сказала мне, что нашла объявление о работе. Курьером в фирму, развозить по адресам лекарства. Но точно не наркоту. На это я бы никогда не пошла. А на лекарства для тяжелобольных согласилась. Клиентов диспетчер по телефону вызванивала. Они деньги переводили на фирму. Наше дело было готовые заказы доставить. Мы больше ни до чего не касались. Ну, поехали, нас оформили, выдали товар. Обещали в конце дня заплатить по 250 рэ за адрес.

– Куда поехали? Где находилась фирма, сказать можете? – уцепилась Вера.

– Не знаю, – пожала плечами Гаврилова. – Это вы у Джакузи, то есть у Левицкой спросите. Где-то на Соколе.

– Ну? Дальше что? – зуб у Севастьяновой разболелся с новой силой.