Хвостиков быстро стал в «Берёзках» своим человеком. Он приезжал рано утром и возвращался в Москву вечером. За три дня перезнакомился и передружился со всеми соседями, ходил по участку босиком и в одних трусах, ничуть не стесняясь своей фигуры. В короткий срок снёс деревянную дачу под самый фундамент и начал строить на её месте трёхуровневый кирпичный коттедж. К зиме коттедж был готов, и в него переехала семья нового владельца.

Последние дни перед окончательным переездом в Москву, были для Веры ужасными. Костя с Джакузей увязывали вещи, а она находилась в прострации. Днём спала, а ночами её преследовал дух убитого мужа. Он барабанил в оконные стёкла, шёл за ней, дыша в затылок, когда она вставала по нужде или попить воды. Что-то нашёптывал ей в темноте, посмеивался, грозил. Вера всюду слышала его шаги. А когда она засыпала, являлся ей при полном параде, в костюме, сорочке и галстуке, с туго набитым портфелем и букетом полевых цветов. Язвительно улыбался, осуждающе качал головой. Вера во сне кричала на него, гнала прочь, бросала в него что придётся: чашку, утюг, торшер. Стреляла из пистолета. Денис падал и умирал, но вскоре опять возвращался. Наконец, все формальности по продаже дачи были выполнены. Подруги собрали вещи, погрузили их в «коровку» и втроём отправились в Москву. Вера боялась возвращаться туда одна. Ведь там всё от формы с погонами до шлёпанцев и зубной щётки, напоминало о Денисе. Она представить себе не могла, как в одиночку переступит порог супружеской квартиры. Но Джакузя её успокоила. Сказала, что надо купить в церкви свечку, запалить прямо в дверях, и её пламенем очистить помещение. Тогда призрак перестанет являться. И помогло.

Глава пятая

По возвращении в Москву, Севастьянову ждала новость. Ей позвонили из Боткинской больницы и сообщили, что Леокадия Львовна Козлова уже восемь дней, как находится у них. Её забрали «по скорой». Инсульт, лежит в реанимации. Попросили привезти паспорт пациентки, две смены белья, кружку, ложку и ещё какие-то мелочи. Вера спросила, каково её состояние. Ей ответили: речь нарушена, паралич правой половины тела. Состояние тяжёлое, но стабильное. «Ну и ладно, – думала Вера, шагая по плитам Арбата. – Не буду ничего говорить ей про Дениса. Окрепнет, тогда и узнает». Дело было к вечеру. На Арбате зажглись фонари. Они смотрелись тусклыми звёздами в сиреневом вечернем воздухе августа. Было много гуляющей и поющей молодёжи.

– «Во дворе, где каждый вечер всё играла радиола, где пары танцевали, пыля…» – пел гитарист, стоя перед памятником Окуджаве. Ему в кепку бросали монеты, серые и жёлтые, достоинством в пять и десять рублей. Припозднившиеся художники углём чертили на бумаге портреты прохожих.

Леокадия Львовна жила метрах в пятидесяти от Вахтанговского театра, в двухэтажном домике. Первый этаж занимали магазины, второй, оставался жилым. Там находилась коммуналка, в которой жили три одинокие старушки. Вера поднялась по ветхой лестнице, позвонила в звонок. Послышались шаркающие шаги. Её долго разглядывали в глазок. Потом загремели замки и цепочки, и Вера вошла. Она была в этой квартире всего пару раз и достаточно давно. Здесь был удивительный запах. Всякое жилище имеет свой запах. Дома, где живёт молодёжь, пахнут свежим снегом. Многодетные семейства, борщом и лекарствами. Одинокие конурки пахнут кошками или водкой. Квартира, где обитала мать Дениса, пахла старостью. Это был душный и родной запах слежавшейся норы. В нём бродили молекулы пошлых столетий. Включив воображение, можно было представить в этой квартире каких-нибудь титулярных советников, «незнакомок» Крамского, в шляпках и высоких ботинках, соцслужащих, толстовке и кепке, обременённых большими портфелями, весёлых ткачих-ударниц, в красных косынках, хлопочущих возле примуса. Любые фантомы. А за окном шумел и веселился реальный мир. Он назывался – старый новый Арбат.

Вера вошла в комнату Леокадии Львовны, нажала на тугие шпингалеты и распахнула окно. Окно было маленькое, раз в шесть меньше, чем в современных домах. В комнату тотчас ворвался шум улицы. Полы в квартире были дощатые, скрипучие. На обоях полустёртые розы. На трюмо пустые флаконы из-под старых советских духов. На стене – портрет покойного мужа, написанный с его фотографии знакомым художником. Денис был похож на отца. Козлов-старший был изображён в синем прокурорском мундире. Его невзрачному лицу художник придал строгости и значительности. Вера залезла в шифоньер и стала доставать оттуда полотняные рубашки, носки, тёплые трико. Сзади неслышно подошла соседка Леокадии Львовны, Анна Герасимовна. Ей было, по меньшей мере, лет девяносто. Роста она была низенького, с десятилетнего ребёнка, но широкая, словно юбка на кринолине. Старый шёлковый халат, вылинявший почти до белизны, как и глаза старушки, тапочки, седой пучок из редких волос. Анна Герасимовна смотрелась древней бабушкой, но голова у неё была в порядке. Она присела возле Веры на диван и сообщила, что их третью соседку забрали к себе родственники. Она стала совсем плоха, а Лёка (Леокадия Львовна) до недавнего времени держалась молодцом. Сама ходила платить за квартиру и по магазинам. Но в ЦСО решили, что одинокому восьмидесятилетнему человеку надо помочь. Прислали социального работника. Чтоб он выполнял поручения пенсионерки, покупал ей, что она закажет, носил бельё в прачечную, выписывал в поликлинике рецепты. И совершенно бесплатно. Анна Герасимовна, в прошлом школьная учительница, говорила медленно, с расстановкой, будто диктовала диктант.

– Леокадия Львовна сначала возражала. Говорила, что о ней заботится сын, да и сама она ещё совсем не развалина. Но девушка, которую они прислали, оказалась такая милая. Пришла с тортом, – старушка кивнула на стол, где стояли три изящные фарфоровые чашечки, с остатками кофе и витыми серебряными ложечками. – Принесла цветы.

– Цветы? – нахмурилась Вера.

– Ну, да, розы, – смущённо пояснила старушка. – Когда Лёку забрала карета скорой помощи, я унесла букет к себе, регулярно меняю воду и подрезаю стебли. Они уже неделю стоят, и всё свеженькие.

– Вы видели эту девушку? – спросила Вера. – Как она выглядела? Какого роста? Блондинка, брюнетка?

– Видела, – с удовольствием кивнула Анна Герасимовна. – Блондинка, кудрявая, в очках, серьёзная. Не финтифлюшка какая-нибудь. Сказала, что учится в Плехановском институте и работает в ЦСО. Стипендии-то маленькие, а молодой девушке надо одеться…

«Блондинка, в очках, – у Веры отлегло от сердца. – А розы? Подумаешь, розы! Они теперь круглый год на каждом углу». Ей стало стыдно. Она поняла, что по-прежнему не слишком доверяет Косте и всё время ждёт от сестрёнки подвоха.

– Вы с ними пили кофе? – Вера указала на третью чашку. Анна Герасимовна замялась.

– Не вспомню, извините. Точно не скажу. Может быть, и выпила чашечку, а потом ушла к себе.

– О чём они говорили? – спросила Вера, разглядывая фотографии на стенах.

– Я не прислушивалась, – виновато улыбнулась старушка. – Слух у меня неважный, к тому же, я, честно сказать, уснула. Проснулась, вышла в коридор, там уже никакой девушки не было, а были доктора со станции скорой помощи. Я их по зелёным костюмам узнала. Положили мою подружку на носилки и увезли. Вот и всё. Я звонила в больницу. Справлялась о её здоровье. Мне любезно ответили, что Лёка была плоха, но теперь поправляется. Вы отнесите ей яблочек нового урожая. Она очень их любит. И привет от меня.

– Анна Герасимовна, вы не знаете, где Леокадия Львовна держала паспорт и другие документы?

– В комоде, в верхнем ящичке. Там всё. И бумаги на жилплощадь, с квитанциями об оплате за последний год, и дачный кадастр, и банковская карточка, с которой она деньги на повседневные нужды снимала. Ещё ларчик с фамильными вещицами. Две пары серёжек золотых, одни с бриллиантиками, вторые, с рубинчиками. Потом камея из слоновой кости с финифтью, браслет из малахита. И плоское золотое колечко с изумрудиком. Очень миленькое. Ей супруг, когда ещё в женихах ходил, его подарил. Она им особенно дорожила.